С.С.С.М.

— Честно говоря, я не знаю, как это провернуть, — призналась наконец Джессика.

— Я тоже не знаю, — ответил Краслен.

Они помолчали еще немного. Хозяйский патефон заиграл танго.

— Люблю танго, — вдруг сказала негритянка. — Это музыка цветных. Музыка, в которой говорится о трудной судьбе и оставленной родине… Танго родилось в бедных кварталах — в точности как я. И еще его можно танцевать на какой угодно маленькой площади. Это тебе не вальс.

— И я люблю, — признался Краслен. — Вот мы, бывало, в заводском клубе…

— Так, может быть, попробуем? — Джессика соскочила с кровати.

Через секунду Краслен уже держал ее в объятиях и вел мимо кровати по крошечному пятачку. Туда-обратно, туда-обратно. Первое же болео[1] смело с тумбочки вязание, потянувшее за собой и пухлый том с опиумом для народа. Библия плюхнулась на пол. Благопристойный клубок шерсти спрятался под кровать. Время текло сладостно-медленно — Кирпичников впитывал, остро проживал каждую секунду — и вместе с тем слишком быстро, как это всегда случается с моментами, которые хочется удержать. Он бесконечно повторял свои любимые фигуры — и маленькая шоколадная ножка то ездила по его пролетарской штанине, то перекрещивалась с Красленовой ногой, чтобы сделать под ней кокетливый взмах. Негритянка понимала Краслена с полуслова, если можно так выразиться о танце, вернее — с полудвижения: такая послушная, как будто между ними уже происходило то Прекрасное, что рабочий класс считает правильным и естественным, а буржуазия лицемерно отрицает.

Когда музыка закончилась, они продолжали стоять, обнявшись. Краслен потерся головой о девушкину голову. Та ответила тем же. Губы прильнули к губам как-то сами собой…

— Ты только скажи, — попросила через несколько минут Джессика, уже лежащая без платья. — Правду говорят, что Съезд профсоюзов Краснострании принял резолюцию о невозможности осуждения сексуально раскрепощенных пролетарок?

— Конечно. И давно! — ответил Кирпичников.

Перед тем как осуществить смычку, он успел подумать, что без одежды негритянка похожа на бесстыдный бронзовый памятник Освобожденной работнице, стоящий на одной из площадей родного города.

А потом они долго-долго лежали на кровати и разговаривали. О диамате, о пролеткульте, о положении женщины в буржуазном обществе, о новых самолетах-амфибиях и обостряющейся международной обстановке. Он стал называть ее Жеся, она его — Ленни.

— А правда, что у вас до сих пор женщине невозможно поступить в институт? — интересовался Кирпичников.

— Еще спрашиваешь! Мистеры профессора считают, что наше место на кухне.

— Ох, и отыграются же на них ваши пролетарки, когда освободятся! А вот еще писали, что, мол, если негр померяет в магазине одежду или обувь, то он обязан ее купить, потому что потом ни один белый к ней не прикоснется… Тоже правда?

— Случается.

— Труд! И что, большинство ангеликанцев всерьез верует в этого так называемого «бога»? И детей крестят, вместо того чтобы звездить их, как у нас, и в церкви венчаются?

— Еще как, Ленни! Ты мне лучше вот про что скажи: правда, что в Краснострании все бесплатно? Так же не может быть!

— Не все. Только еда, униформа, услуги и продукция предприятия, на котором работаешь.

— И что, грамотность стопроцентная? И вшей почти не бывает? И прививки поголовные от оспы? И пьянства нет?

— Все правда.

— Боже мой! Какие вы счастливые!

— Мы не можем быть полностью счастливы, пока фашизм в Брюнеции бесится, а в Ангелике пролетарии страдают, — неожиданно серьезно ответил Кирпичников.

Джессика перевернулась на спину и спросила:

— А как ты думаешь, будет новая война?

Домой, то есть в ту халупку, где жили Джо с матерью, так и не сомкнувший глаз, а потому совершенно дохлый Кирпичников вернулся в полседьмого утра. Старуха еще спала. Голый по пояс молодой негр, уже намазавший лицо мыльной пеной, шоркал туда-сюда опасной бритвой о прицепленный на стену брючный ремень.

— Ну-ну, — ехидно ответил он на Красленово «доброе утро».

Кирпичников думал ответить, что сексуальные отношения суть естественная потребность современного пролетария, но счел за лучшее пока промолчать и только зевнул.

— Ложись отсыпайся, любовник, — сказал ему Джордан. — Быстрые вы, однако! Не ожидал… А я вот, видишь, бреюсь. Я теперь рабочий человек, мне нельзя плохо выглядеть! Буду по голове самого Ромберга разгуливать! Хе-хе…

— А? Какого еще Ромберга! По какой еще голове?

— Да шучу я, шучу. Я же на крыше работать буду — вот и говорю, мол, по головам ходить. Ромберг — это хозяин фабрик обувной ваксы. Его контора в Брук билдинге находится. Не одна, конечно, там много контор всяких. Фирма О’Нила, фирма Мориссона, фирма Памперса, фирма Тайлора и Кебба, потом еще строительная какая-то компания, контора нотариальная… Это я, брат, вчера на вывесках прочитал. Надо же знать, в какую компанию попадешь!

— Памперса, говоришь?.. — задумчиво пробормотал Кирпичников.

15