С тобой моя тревога

— Бал! — выкрикнул Одинцов. — Туристские походы! Крым-пески, туманны горы! Ха! Что я, на твою елку в этих шкерах пойду? У меня нет других, не заработал! У меня носков, чтобы сменить, нет! Ты это знаешь?.. — Он передохнул и уже спокойнее: — Носки, хрен с ними, не в них дело. Мне, комсомол, интересно посмотреть на гроши, которые заработал, понимаешь? Я прошлый раз свою первую получку получал. Так и тут вы мне кайф испортили, самому брать пришлось. А я хотел бы у кассира получить! Через окошечко, чин чинарем! У меня, ты знаешь, всю жизнь, кроме ворованных, других денег не водилось. Ты мне дай мои заработанные подержать в руках, пощупать! — Он вдруг усмехнулся и почти шепотом произнес: — Смехота!.. Ну, зарплату когда получали, в город оторвался. Еду, а сам руку в кармане держу, где деньги лежат, пассажиров оглядываю. Не дай бог, думаю, сопрет деньги мои какой-нибудь ловкач…

— Правда, боялся? — удивился Петя.

— Побожусь! Зажал деньги в кулаке — аж ладонь вспотела. Ведь я до денег не жадный. Они мне без труда доставались. Вроде и не мои. А эти — не трожь, мои! — Одинцов поглядел под ноги, на шестеренку. Приваренный зубец на ней отливал синевой, четко вырисовывался чешуйчатый рисунок сварки. Иван присел к колесу и поманил пальцем Зайцева: — Погляди-ка сюда…

Петя присел рядом. Одинцов провел ногтем по рисунку теплого шва:

— Видишь? Каждый стежок, может, копейка но расценке выйдет или две… Мои! Здорово, а?

Зайцев рассмеялся:

— А что?! Точно здорово!

— А ты говоришь — Крым-пески!.. Ну, ладно, кончать надо это колесико… А на воскресник приду. Как все, одним словом… На бал пригласишь, комсомол?!

Когда Зайцев уже направился к двери, пообещав прислать именное приглашение, Одинцов окликнул:

— Раз там сварочная работа, так надо на место аппарат перевезти, баллон кислородный! Распорядись!

Одинцов привстал на постели, дотянулся до окна, откинул занавеску.

Солнце поднялось в восьмом часу утра красное от мороза. На деревянном штакетнике и широких почерневших листьях каннов в цветнике лежал искристый, как крупная соль, иней. На противоположной от окна стене комнаты, окрашенной в розовый цвет зари, тихо, как задремавшая на солнцепеке кошка, мурлыкал репродуктор. В половине восьмого динамик покашлял и голосом Пети Зайцева сообщил, что говорит радиоузел Дворца культуры химиков и что участникам воскресника следует собраться к половине девятого у автобусной остановки. Потом на радиоузле поставили пластинку про пыльные тропинки далеких планет.

Вчера после работы двое соседей Одинцова по комнате — печник здоровяк Эркин Абдуллаев и совсем молоденький, только из десятилетки, ученик Абдуллаева Иноят Вахабов уехали на выходной день домой, к семьям, жившим в кишлаке у подножия гор. Домой они повезли гостинцы — связки бубликов, кульки со сдобными булочками и мучнистыми белыми конфетами «парвардой», кристаллами желтого вареного сахара «навата» — из кристалликов торчали белые нити с узелками. Так ребята уезжали каждую субботу и возвращались поздно вечером в воскресенье с запасом продуктов и в чистом белье. Домашней снеди хватало на неделю на четверых: каждое утро и вечером после работы они выкладывали на белый в черную крапинку головной женский платок, расстеленный поверх клеенки, кучу лепешек, сушеный урюк, подсоленные бараньи шкварки и приглашали к столу Одинцова и четвертого обитателя комнаты, старого молчаливого плотника Игнатьева.

Вахабов заваривал на кухне большой коричневый чайник. Прежде чем разлить чай по пиалам и стаканам, трижды наполнял свою пиалу и выливал чай обратно, приговаривая при этом: «первый раз — лой, сырой значит, второй раз — чой, третий будет мой — как масло».

Абдуллаев ломал лепешки на мелкие кусочки и раскладывал по платку. После завтрака или ужина он убирал остатки лепешек в сумку, а крошки стряхивал на огромную ладонь и забрасывал в широко открытый рот, как это делают, наверное, во всех странах те, кто вырос около земли-кормилицы и знает цену хлебу…

Первые дни Одинцов, несмотря на настойчивые приглашения, стеснялся садиться к столу, на который не мог выложить ни хлеба, ни сахара своего.

— Давай, голова не морочий! — заметил Абдуллаев. — Узбекистан живешь — узбекский закон уважай!

— Какой там закон? — угрюмо откликнулся Одинцов. — Я еще не хочу есть…

— Такой закон! Ты не будешь кушать — я не буду кушать! Голодный на работу пойду… Один дом живем — значит, как родной стал. Чего есть — кушаешь, чего нет — не надо, извиняй!

— Садись, голова морочить не надо, — подтвердил и Вахабов. — Лепешки не ешь, чай не пьешь — откуда силы возьмешь?..

Только уехали Абдуллаев с Вахабовым, явился Дурнов. Он присел на стул у кровати Одинцова, не сняв гремучего плаща и фуражки, деловито спросил:

— Ну как, оторвемся завтра в город, Цыганок? Тоска на сердце. — Он сделал указательным и средним пальцами движение, будто залезал в карман. — На зарплату, так ее и разэдак, не погуляешь…

— Не могу, — отрицательно покачал головой Одинцов. — Дело есть.

Дурнов подмигнул:

— Я в доле, а?

— Пойдем, — согласился тот. — Кирпичи таскать.