С царем и без царя

Мне пришла в голову мысль изменить свою физиономию, так как я мог встретить кого-нибудь из тех, кто меня видел в последнее время. Спутница одобрила эту мысль. Я ее попросил наблюдать, чтобы никто не увидал моей работы по трансформации. Найдя поблизости лужу, я намочил губку, находившуюся у меня в кармане, достал мыло, бритву, обрил растительность на голове, бакенбарды и усы и надел пенсне. Женщина, знавшая меня много лет, нашла, что узнать меня не представлялось возможным. При обсуждении дальнейшего плана действий я остановился на мысли, одобренной и моею спутницей, — поступить в сумасшедший дом, прикинувшись сумасшедшим. Мы условились так: я отправлюсь во двор лечебницы; если войду в один из домов, это будет признаком, что я там остаюсь, и она сообщит моей жене о месте моего пребывания; если же я ни в один дом не войду (через решетку у ворот это можно видеть), она должна меня ждать.

Мое поступление в сумасшедший дом было первым серьезным испытанием в актерском искусстве, благодаря Богу увенчавшимся успехом.

Войдя во двор, я уселся на скамейку против подъезда конторы больницы. Один из проходивших мимо сторожей спросил, что мне нужно. — «Дохтура». — На все вопросы о том, какого мне нужно доктора — дежурного или нет, я повторял одно слово: «Дохтура…»

Он ушел в контору. Через некоторое время ко мне вышел господин, назвавшийся дежурным врачом больницы, и спросил, что мне нужно. Я указал пальцем на свой лоб и произнес: «Фьють». На его вопрос, что со мною, я повторил, показывая на лоб: «Фьють».

«Успокойтесь, — сказал доктор, — и сядьте». Я сел. Тогда он спросил: «Что же вам угодно?» — «Поступить». — «Куда вы желаете поступить?» — «У меня деньги есть». — «Не в деньгах дело. Куда вы желаете поступить?» — «Я заплачу». — «Чем же вы больны?» — «Фьють». Внимательно посмотрев на меня, доктор спросил: «А у вас были когда-нибудь какие-нибудь болезни?» Чувствуя, что от этого ответа зависит решение моей судьбы, я сказал, что был морфиноманом, и затем прекратил всякие дальнейшие объяснения. Доктор ушел в контору. После нескольких разговоров по телефону он, вернувшись, сказал мне, что, если я согласен подписать установленное обязательство и если у меня документы в порядке, они меня примут на мой собственный счет. Я ответил: «У меня паспорт есть и деньги есть. Сколько заплатить?» — «400 рублей в месяц». — «Хочу лучше», — произнес я, на что доктор предложил добавочную порцию за 75 рублей в месяц и пригласил меня для записи в контору, где у меня отобрали паспорт и выдали квитанцию на внесенное по 1 сентября содержание, а затем повели в барак, в котором находилось 24 человека моих новых коллег. Мне, как платному, была предоставлена маленькая комната в одно окно без двери. Мебель состояла из очень хорошей кровати, комода, стола, кресла и стула. Все было очень чисто, но комфорта не было.

Введя меня в комнату, доктор спросил, доволен ли я. Несмотря на радость по поводу временного избавления от ощущений преследуемого по пятам зверя, я в прежнем тоне ответил: «Да, но у меня есть несколько условий: 1) я не желаю разговаривать ни с кем из больных; 2) не могу есть при посторонних и требую, чтобы меня кормили в отдельной комнате (доктор сказал, что я буду получать еду в моем помещении); 3) если мне подадут рыбу с рыбьей костью, я не ручаюсь за себя; 4) требую разрешения на ежедневную прогулку вне больницы».

Первый и второй пункты были мною изобретены с целью быть возможно меньше в обществе моих коллег, среди которых могли найтись люди, знавшие меня; третий пункт имел целью достигнуть, насколько это было доступно, лучшего стола, так как обычное меню Петрограда в то время составляла противная костлявая рыба — вобла; четвертый же пункт имел целью мои свидания без какого бы то ни было контроля. Касательно третьего пункта доктор обещал распорядиться; про четвертый же сказал, что разрешение его зависит от врача, заведующего моим отделением. На этом мы расстались.