С удостоверением Правды (Из блокнота военкора)

Снова и снова приходилось мне переживать трагедию отступления. Страшно все это было. Страшно и горько. А тут мерзлый окоп, врубленный в берег реки Тверцы, и именно там, куда мы с женой всего лишь несколько месяцев назад носили «гулять» нашего первенца, обугленные груды окраинной улицы — ничейная земля — и дальше такие знакомые неузнаваемо обезображенные контуры родного города, который горит день и ночь. И вот телеграмма, переданная по военному проводу из Гранита в Аметист: «Первой возможности выезжайте Москву редакцию «Правды» оформляться должности военного корреспондента Редактор Поспелов».

Что там греха таить, добираясь до Москвы на попутном военном грузовичке, неистово почесываясь и грызя кубик концентрата горохового супа, который выдал мне на дорогу нещедрый старшина, я с вожделением мечтал о теплой тишине редакционных коридоров, о просторных кабинетах, о коврах, глушащих шаги, и о душе, где можно будет обстоятельно помыться настоящей горячей водой. Наивный человек! Грузовичок оставил меня в сугробе перед призрачной прямоугольной громадой, погруженной в полнейшую тьму по случаю очередного воздушного налета. В редакции оказалось еще холоднее, чем в машине, и все ее здание, как хорошая гитара, резонировало на близкие и далекие разрывы, вздрагивало и так гудело от боя зениток, что мне, прибывшему с активного фронта, где недавно ценою немалых потерь удалось остановить противника, стало жутковато.

Затемненные коридоры напоминали пещеры. Лишь изредка открывалась дверь, из нее на ковер выплескивался свет, и вот уже кто-то шел навстречу, мигая фонариком. Здание казалось пустым. Да оно, в сущности, и было пусто, ибо жизнь в нем теплилась лишь в нескольких кабинетах, а самую многотиражную в те дни на земле газету делало десять — двенадцать человек, одетых в стеганки, в ватные шаровары, валенки, что отнюдь не было данью времени, а диктовалось насущной необходимостью, ибо здание отапливалось лишь настолько, чтобы не дать замерзнуть батареям. Но, как я вскоре убедился, в этом огромном, погруженном во мрак здании, где люди в валенках возникали и исчезали в полутьме бесшумно, как привидения, под аккомпанемент боя зениток редакционная жизнь днем и ночью била ключом и десять человек, во главе с ответственным редактором Петром Николаевичем Поспеловым, позабыв все грани суток, ежедневно делали для фронта и тыла ту самую «Правду», над созданием которой совсем недавно трудилось сотни две сотрудников.

Меня отвели в маленький кабинетик.

— Пока что притулись здесь. Тут гнездится Миша Сиволобов, но он сейчас у партизан. Устраивайся, только осторожней, он где-то тут гранаты прячет.

И провожавший меня человек извлек из-под постели тройку трофейных гранат-«самоварчиков» и положил их рядом с чернильницей.

Оказалось, где-то в недрах здания, рядом с бомбоубежищем, в котором на всякий случай была оборудована и телефонизирована, так сказать, дубль-редакция, был душ, настоящий душ, из сосков которого бежала настоящая, по-настоящему теплая вода. Никого не было, и, воспользовавшись этим, я принялся стирать белье и так этим увлекся, что не заметил, как из клубов пара возникли два высоких нагих человека. Один из них, светлоглазый, красивый, усмехнувшись, сказал:

— Без мыла не выйдет, не то бельецо. И вообще бросьте это занятие, белье я вам принесу, у меня есть запасная пара, — и, протянув руку, отрекомендовался: — Лидов. — Второй протянул мне мочалку, мыло и также скромно представился — Калашников.

Так познакомился я с двумя боевыми и самыми в ту пору любимыми военными корреспондентами — Петром Лидовым, разгадавшим тайну московской школьницы Тани, и фоторепортером Михаилом Калашниковым, человеком чистейшей души, объектив которого запечатлел для истории бесценнейшие картины великой войны социализма с фашизмом.

А на следующий день мой новый начальник Лазарев вводил меня в кабинет ответственного редактора, в огромную комнату, где было холодно, как в блиндаже на передовой, в котором из-за близости противника нельзя развести огонь. Редактор, невысокий спокойный человек, которому все та же партизанская справа придавала какую-то грузноватую медвежью стать, вышел из-за стола, передал мне только что подписанную красную сафьяновую книжечку-удостоверение, с которой я и сейчас живу, меняя лишь вкладыши, и, точно бы посвящая меня в рыцарское звание, сказал:

— Ну вот, теперь вы — правдист. Поздравляю. Это ко многому обязывает.

Каждое слово вылетало у редактора изо рта комочком пара. Он пожал мне руку.

Может быть, кому-нибудь слова эти покажутся сейчас несколько выспренними, но для меня да, думается, и для всех, кто тогда делал «Правду», они были полны смысла, звучали даже лирически. Да, звание правдист в те дни много значило, и военные корреспонденты честно утверждали снова и снова высоту этого звания в течение четырех нечеловечески трудных и небывало героических лет своей доброй работой, а иногда и жизнью, отданной в бою.