С утра до вечера. В чистом поле

— Danke[3]… — еле слышно сказал он.

«Он жив. Что я теперь с ним буду делать. Но что-то делать надо».

Гедиминас вынул из пакета бинт, расстегнул куртку летчика; из раненого плеча хлестала кровь. Он перевязал плечо, и бинт тут же пропитался кровью.

— Умру, — прошептал Мартинас по-литовски.

Гедиминас вздрогнул.

Это вполголоса сказанное слово потрясло его.

— Ты литовец?

Летчик молчал. Он снова закрыл глаза, и теперь казался мертвым: опаленные щеки еще глубже ввалились. Скорей всего летчик о чем-то думал, может быть, он снова вспомнил свое детство, несчастливое, как и вся его жизнь.

Последние лучи солнца, быстро угасая, плясали по поверхности моря. Небо стало багровым, как бы набухшим от крови. Потом багрянец потускнел, небо слилось с морем, и над водой пополз туман. Загорелись звезды. Очень высоко летели самолеты. Их гул удалялся на запад. На измученную землю спускалась ночь.

Темнота подкрадывалась к умирающему летчику. Муравьи и жуки притаились в земле; в воронку все еще сыпался песок, отсчитывая секунды и минуты. Еле слышно шумело море, и этот шум был похож на дыхание спящего человека.

Летчик больше не говорил. Гедиминас сидел рядом с ним, прислушиваясь к далекому шуму прибоя. В душу закрадывалось необъяснимое беспокойство. Где его рота? Где товарищи по оружию? Время идет, а он все тут, возле умирающего врага, которого ранила его граната.

А мог ли он поступить иначе? Ведь идет война, и все приходится решать просто: кому жить, кому умирать. Чувства, сентименты! Но что делать с чувствами в войну? Как подавить их? Раньше, пока они лежали по разным сторонам песчаного бугра, направив друг на друга оружие, все было предельно ясным. Еще яснее было, когда он шел в атаку; он уничтожал захватчиков, выполнял свой долг, он мстил за погибших и замученных.

А сейчас? Ведь рядом с ним живой человек (да, еще живой), у которого такое же сердце, как у него. Рожая его, мать испытывала такие же муки. Пока он стрелял из револьвера, его надо было уничтожить. Но теперь, став бессильным, он получил право на помощь.

Надо было на что-то решаться.

Гедиминас встал на колени рядом с летчиком, вцепился в него обеими руками, взвалил на спину и, собрав все силы, встал; в глазах у него вспыхнули звезды. Летчик громко застонал.

Он зашагал, сгибаясь под своей стонущей ношей, через сыпучий песок, тяжело и часто дыша; ноги быстро слабели в коленках; в голове возникла прежняя боль; звезды помутнели, и пелена застлала глаза. Он свалился вместе с летчиком на песок.

Летчик завопил:

— Schiessen sie mich! Schiessen sie mich![4]

Он вопил долго, катаясь по песку; его осипший голос далеко разносился в ночной тишине. Потом летчик замолк, и Гедиминас услышал, как он скрипит зубами.

Встав, Гедиминас направил на него дуло автомата; его палец лежал на спуске. Да, летчика надо было пристрелить, но палец Гедиминаса не сгибался и что-то внутри не разрешало: «Нет, нет!»; он десятки раз пытался нажать на спуск и все не смел. Не так-то просто убить человека, когда он безоружен.

Пот оросил лицо Гедиминаса, под шлемом слиплись волосы. Он стоял колеблясь.

«Ночью я все равно никого не найду в этих песках. Подожду утра».

Гедиминас сел, отпил глоток теплой воды из фляги и лег навзничь. Они лежали рядом, два непримиримых врага. Гедиминас смотрел на небо, усеянное крупными звездами. Такие же звезды были зимой, когда он лежал раненый на снегу, чувствуя, как в жилах стынет кровь. Тогда стояли страшные холода: даже небо сковал мороз. Мерзлая земля тряслась от разрывов артиллерийских снарядов, без передышки стрекотали пулеметы и автоматы. Одна за другой в небо взмывали ракеты, озаряя белые оледеневшие поля, и на миг возникали из мрака поднимающиеся и падающие фигуры атакующих солдат. Мороз сковывал дыхание, обжигал лицо. И Гедиминас с ужасом думал, что может умереть не от раны, а просто замерзнуть. Все чаще накатывали дурманящие волны дремоты и усталости; хотелось закрыть глаза, заснуть. Но Гедиминас знал, что тогда он больше не проснется и он полз из последних сил, обдирая шинелью жесткий, сверкающий в свете ракет снег, пока его не подобрали санитары. Они тащили его спотыкаясь, громко пыхтя, а ему чудилось, что мать несет его совсем маленького, вздремнувшего у горящей печки, в постель, что в огне жарко трещат дрова и в избе пахнет дымом. По полю действительно разносился запах дыма, это горел подбитый танк. У войны были свои запахи.

Гедиминас взглянул на летчика. Летчик лежал неподвижно и безмолвно, словно обгоревший мешок с тряпьем. Может быть, он умер? Гедиминас притронулся к его руке: она была какая-то странная (вроде коры дерева), но еще теплая, и Гедиминас нащупал неровные удары пульса.

Смерть очень близко подошла к Мартинасу; она нагло улыбалась, покуривая сигару. Мартинас всмотрелся получше и увидел, что смерть была в форме полковника авиации. Мартинасу захотелось побеседовать со смертью; вблизи она почти не казалась страшной.

Мартинас (тихо):

— Полковник Шварц, почему вы убили меня?

Полковник Шварц (спокойно, затягиваясь дымом):