С утра до вечера. В чистом поле

Гедиминас обрадовался, увидев за деревьями огонек костра. Там на пне сидел очкастый старик в поношенном дождевике. Он читал книгу и нисколько не испугался, увидев приближающегося Гедиминаса. Рядом со стариком стоял чемоданчик, какие бывают у врачей, и трость. Старик поднял голову, и в стеклах его очков блеснуло низкое солнце.

— Доброе утро! — поздоровался Гедиминас.

— Доброе, — ответил старик на пне.

— Что вы тут делаете?

— Разве не видите? Читаю книгу и пеку картошку. Это вас удивляет?

— Да. Немного.

— Возможно, — сказал старик. — Странно видеть человека, читающего на пенечке Монтеня, когда кругом идет война. Однако никогда ничему не надо удивляться. Nil admirari! Вы литовец?

— Да.

— Трудно узнать человека в форме. Не знаешь, кто он такой. Вчера русские мне дали десять картофелин; я уже совсем было обессилел с голоду. Пять я испек и съел. Знаете, я почувствовал себя, как на банкете. У меня еще целых пять штук осталось. Вы ранены?

— Да. В руку.

— Покажите мне свою руку. Правда, вы не знаете, что я врач. Старый, полуслепой, но все-таки врач.

Гедиминас закатал рукав гимнастерки. Старик в очках встал со своего пня и отмотал бинт, который прилип к ране.

— Теперь немного поболит. Потерпите.

— Я уже привык к боли.

— Неудивительно. Каждый привыкает к боли в войну. Боль следует за человеком, как тень. — Он осторожно оторвал бинт и тщательно осмотрел засохшую рану. Потом открыл свой чемоданчик, вынул коробку с какой-то мазью и смазал рану.

— Теперь заживет. Рана пустяковая.

— А все-таки что вы тут делаете?

— Что делаю? Жду, когда кончится война. А что мне остается? Сиди на пенечке и жди нового этапа жизни. Единственное утешение — Монтень. Когда я читаю его, забываюсь, и все мне кажется незначительным, как будто я сижу в кино. — Врач перевязывал Гедиминасу руку; его пальцы действовали быстро и умело. — Эту книгу я бы не читал публично еще неделю назад, а теперь — читаю. Я бы стал подозрительной личностью. Вы знаете, что такое — стать подозрительной личностью в третьем рейхе, в империи фюрера? Полагаю, что знаете. Счастье только, что империи быстро гибнут в двадцатом веке. Они погибали всегда, но теперь процесс распада все ускоряется. Я изучал медицину в Вене и однажды побывал в Италии, в Риме. Больше всего меня потряс вид Форума. Когда-то там собирались диктаторы, а теперь среди обшарпанных белоснежных колонн бегают только черные кошки… Простите, что так много говорю, но мне не с кем было говорить.

Врач перевязал рану Гедиминаса и улыбнулся. Гедиминас заметил, что руки у него морщинистые; вблизи он казался страшно старым и усталым. Волосы были седые, редкие, взъерошенные.

— Спасибо, — поблагодарил Гедиминас.

— Не кажется ли вам, что люди вхолостую используют свой разум?

— В каком смысле?

— Они изобретают все новые виды оружия, а не могут найти лекарство против рака. Дурацкий парадокс.

— Мне кажется, они стараются найти и лекарство.

— Весьма вероятно, но этому уделяют слишком мало внимания.

— Теперь некогда. Идет война.

— Война… — Старик покачал головой. — А что люди завоевали? Ничего. Ведь земля не беспредельна. Вот они и движутся с одного ее края на другой, как шахматные фигурки по доске. Вы молоды, и мои слова непонятны для вас, но я пережил одну войну, и вот переживаю вторую. Всякие мысли приходят в голову, мой юный друг.

— Ну, мне пора, — сказал Гедиминас. — Здесь где-то должна быть дорога.

Старик помахал морщинистой рукой.

— Сверните налево — и найдете. Желаю удачи, мой юный друг.

Гедиминас зашагал дальше. В карманах он наскреб крошки табака, оторвал клочок газеты и, свернув сигарету, закурил. Мокрый шлем приятно охлаждал воспаленную голову; иногда слабело сердце и начинало рябить в глазах. Ночью он почти не спал; контуженные нервы были напряжены до предела. В ушах часто звенело, наверное, от повышенного давления. Перед его глазами мелькали обрывочные, мучительные картины: обожженное лицо умирающего летчика (как он кричал!), трупы немцев в окопах, старый врач с книгой у костра печет картошку, которую подарили ему солдаты («Кто же этот Монтень? Насколько помню из учебника истории, французский мыслитель. Кажется, так»), странная девушка, ожерелье, море… Все ужасно, только море вот такое же прекрасное, не тронутое войной, каким он видел его несколько лет назад в Паланге, когда они с Эгле сидели на берегу и она писала на песке. Но буквы смыла волна, воспоминание расплывалось, теперь и поверить в это трудно. Война многое стерла в памяти; на душе остались беспокойство, ненависть к врагу, горькая обида и жажда спокойной жизни. Как часто под гул канонады, зарывшись в холодную липкую грязь, он мечтал о доме, о теплых нежных руках Эгле.