С видом на Париж, или Попытка детектива

Не знаю, как договорились Юрка и Тузик, но с тех пор как вражда моего сына и Дочки стала явной, Тузик стал цепляться только за Дочкин хвост. Может, и пастуший кнут сыграл здесь свою роль, но не исключено, что пес решил выступить в роли защитника.

Юрка, конечно, шельма порядочная, святого выведет из себя, но в его отношениях с коровой я виню не только его. По утверждению старухи хозяйки, Дочка была «сделанная», то есть порченая.

Соседский двор отделялся от нашей избы небольшой лужайкой. Она и стала помостом, на котором изо дня в день разыгрывалась высокая драма или шутовская комедия из жизни этой, как я думаю, тоже «сделанной» семьи. Старуха-хозяйка была словно живой иллюстрацией несчастной старости. О чем бы она ни говорила — о погоде, о сыне-трактористе, о внуке Серёньке или снохе, с которой слова не могла молвить спокойно, — голос ее имел плачущие, скорбные интонации. Когда она по утрам выходила из коровника — скособоченные валенки, потерявший цвет фартук, плетьми висящие руки и лицо, о котором не скажешь «морщинистое», а какое-то мятое, трепаное, — я всегда пугалась, словно видела ее впервые.

Сын-тракторист, сутулый и мрачный, с выбитыми передними зубами, что, как ни странно, придавало ему добродушное выражение при редкой улыбке, понятное дело, пил. Трезвым его и видно не было, работал в поле, пьяным он выходил на лужайку и, фасонно ругаясь, честил женщин за беспорядок, за то, что дождя давно нет, рыба в реке перевелась, а бабы его хлеб свинье скармливают. «Дорого нам достается хлебушек-то, а вы, паразитки…» — и так далее, мат-перемат. Мать слабо защищалась, а он отмахивался от нее, как от навязчивой мухи, и сбегал на реку с удочкой, но возвращался домой не с рыбой, а со связкой «Солнцедара». «Бутылка рубль бережет», — отвечал он высокомерно на ругань жены.

Молодуха работала где-то в конторе. Тракторист привез ее после армии из города. Деревню она ненавидела. Была она высокая и статная, но словно окаменелая, хоть и утверждала, что «бегает целый день, как сумасшедший дом». Муж бил жену, и она хвасталась на всю деревню: «Вчера так о косяк саданул, что я сознательность потеряла». Может, и любила она мужа, но скорее уважала в нем мужика, ей вот достался, а у других и такого нет. Мать-старуху тракторист тоже бил, и она часто пряталась в моем доме, предвосхищая побои.

Соседский дом, хоть и имел, по законам современной жизни, телевизор, холодильник и стиральную машину, был необычайно грязен и неуютен. Есть такие избы в России, куда заходить страшно. Дух сопрет от вони, вида помоев, в глазах темнеет от тусклых катарактных окон. А мухи… Они ползают по окнам, по объедкам на столе, по навозным кучам. В их количестве есть что-то библейское. Казалось, взлети они все разом, и солнце закроют, будет полное затмение, даже корона будет видна.

Можно понять старуху, когда она ругала свою нерадивую родню, но никого она не поносила так, как корову Дочку. Корова отелилась месяц назад. Перед отелом она сбежала в лес, три дня искали ее по оврагам. Первую неделю она подпускала к себе только теленка, потом подпустила старуху. «Сатана окаянная! Шибанет копытом прямо в плечо. Утром только передние сиськи дала выдоить. Забьет она меня. И хорошо, если сразу. А если лежать? Кто поесть даст?»

Однажды она мне высказала свои сокровенные догадки:

— Есь, Ань, милая, есь… Колдуют люди. И как жить? Порченая она. Людьми сделанная.

Раньше, бывалочи, полосы были, на них рожь высокая, в рост, а мы, бабы и девки, ее жали. Бывалочи, выйдешь с утра работать серпом, такие снопики делали — загляденье! Жнешь рожь, и вдруг прожин от полосы — снопик в одну ухватку, сжато и заломлено на твою полосу. Как увидишь прожин на своей полосе — всё, лишили тебя сытости. У кого-то ржи будут полны закрома, а ты голой ручкой умоешься. Так же и с молоком. Кто-то на деревне им заливается, а у меня утром литр да в обед литр, вот и вся дойка. Теленочка жалко, я ему молоко водой разбавляю. Есь, Аня, есь женщина в деревне. Раньше коровы, бывалочи, прямо к домам этих женщин подходили, ворота бодают, мычат, отдай, мол, мое молоко. И сейчас ходят.

— К кому она ходит? Кто колдунья? — я шепотом.

Старуха отшатнулась. Одно дело подозревать кого-то, другое — пальцем в человека ткнуть.

— Это и так видно, — сказала она наконец. — Глаза пошире раскрой и увидишь, кто чужое счастье заедает.

Я поняла, о ком говорит старуха, — про бабку Веру, мою молочницу. Молоко у нее было замечательное, и дом крепкий, и в огороде порядок. Странный в деревне народ, да только ли в деревне? Работящих и чистюль недолюбливают. Все люди как люди, спят, сны видят, а эта, прыткая, уже и корову в стадо пригнала, и уток накормила, и за крапивой для поросят три раза сбегала. А уж если и телка выжила, и все поросята на ноги встали, то не иначе как колдунья, чью-то прыткость загубила и себе забрала. Не усердствуй слишком в жизни, а то осудят тебя люди.