С войной не шутят

— Давай, Ир, еще по одной, чтобы Пашку в его вечном сне спалось лучше.

Ира молча подняла свою стопку, подставила под фляжку, мичман налил коньяк Ире, налил себе и закрыл фляжку пробкой. Лицо его дрогнуло, по нему проползла желтоватая, будто лунный отсвет, тень, и он произнес задребезжавшим, враз постаревшим голосом:

— За то, чтобы Пашку спалось лучше, и за то, чтобы мы всегда помнили о мертвых. Есть одна очень хорошая истина: мертвые живут до тех пор, пока о них помнят живые, — мичман не выдержал, закашлялся, сплюнул в сторону от могилы. Произнес виновато: — Эх, мне бы надо лежать на Пашином месте, а не ему, — под глазом у него дернулась нервная жилка, он потянулся, не зная, чокаться или нет. — За то, чтобы ты всегда была здорова и всегда помнила Пашу. Не забывай его.

— И вы не забывайте, — почти беззвучно откликнулась Ира.

— Я никогда не забуду, не дано это, — неуклюже затоптался на месте, забормотал мичман, — я с ним был в том последнем бою… — он стряхнул пальцами слезы, возникшие у него на глазах, вновь начал переступать с ноги на ногу, фигура у него согнулась в корявую рогульку. — Я это, Ир… я это, — слова застревали у него в горле, никак не могли вымахнуть наружу, — это… Я слышал, что самого главного нашего обидчика, из-за которого все случилось… Убили, в общем, его.

— Не знаю, — спокойно и по-прежнему едва различимо, шепотом произнесла Ира. — Не слышала.

— Оганесов его фамилия.

— Это я помню. А вот об убийстве ничего не слышала.

— Значит, не только нам он насолил.

— Наверное.

— Собаке — собачья смерть. Подкараулили его где-то на Волге, на островах и свернули шею. И его ближайшим охранникам, тем, кто был допущен к телу, — тоже.

— Вы правы, дядя Ваня, собакам — собачья смерть.

Ирино лицо посветлело, сделалось твердым, появилось в нем что-то неженское, очень жесткое, глаза тоже посветлели, она подала мичману руку:

— Все, дядя Ваня. У меня билет на самолет. Пора в Москву.

— Ах ты, — затоптался он на одном месте, — ах ты… А задержаться никак нельзя?

— К сожалению, нельзя.

— Ах ты… Эх ты! — дядя Ваня неловко подхватил своей рукой руку Иры, также неловко, будто тяжеловес с негнущимися лапами, прижал ее к губам. — Ира, простите, ежели что было не так, — вежливо, на вы, пробормотал мичман, вновь бестолково затоптался на одном месте.

В следующий миг в нем словно бы что-то увяло, суетливость исчезла, тело потяжелело, становясь непокорным, старческим, и он, охнув от досады, от того, что в его организме произошел сбой, застыл, словно в нем на полудвижении, на полуфразе закончился воздух. Ира тронула его рукою за плечо, улыбнулась прощально и ушла.

А мичман, находясь в оцепенении, еще долго смотрел ей вслед и сожалеюще думал о том, что не стало прекрасной пары, Паши Мослакова и Иры Лушниковой, и от того, что эта пара не состоялась, в природе образовалась дыра, стало пусто и угрюмо…

Редко так люди подходили друг к другу, как Ира и Паша. Мичман простуженно пошмыгал носом, глаза ему заволок влажный туман, в горле запершило. Он закашлялся.

Фигурка Иры еще долго была видна в конце дорожки, словно эта девушка никак не могла покинуть скорбную кладбищенскую землю, а потом исчезла.

Пока мичман стирал туман с глаз и хлюпал носом, она ушла.

И показалось Овчинникову, что остался он в этом мире один, совсем один, никого больше нет, и секущее ощущение беды, покинутости сдавило ему горло, он неверяще мотнул головой и пробормотал, давясь коротким и твердым, как фанера, словом:

— Нет!

Как все-таки жизнь бывает несправедлива к людям! Несправедлива она оказалась к Паше Мослакову, к этой девчонке, к нему самому. Ведь ему, Ивану Овчинникову, орденоносцу и заслуженному человеку, давно уже надо сидеть на берегу реки, помахивая удочкой, таскать из воды плотвичек на жарево, а он чем занимается?

— Нет! — произнес он на этот раз громко.

Но не один он был в этом мире. Таких людей, как мичман Овчинников, много, и они — именно они, а не набитые таньгой воровские авторитеты типа Оганесова — будут определять жизнь страны. То, что происходит сейчас, в конце концов закончится, и в далекой, совершенно не видной горловине тоннеля забрезжит свет.

Кончится власть тьмы, беспредела, самодурства, на смену ей придет власть новая, и все встанет на свои места. В этом мичман Овчинников был уверен твердо.