С волками на Вы

— Легче? — поинтересовался он с прежней пугающей теплотой. — Я все эти годы боялся отца. Он убил мать у меня на глазах, и я был уверен, что меня он тоже убьёт, поэтому подчинялся ему во всем, и к двенадцати годам умел делать всё, что следует уметь взрослому. Отец боялся, что его могут найти и обвинить в убийстве, потому оставался в горах, да, к тому же, боялся, что я могу превратиться в зверя в полнолуние моего двенадцатилетия. Что и случилось. Я не понимал, почему не могу уснуть, почему мне так душно и отчего так тянет в лес. Я слышал привычный волчий вой, но нынче он будто говорил мне «иди к нам». Я спустился вниз, но путь мне вдруг преградил отец. Но он не мог остановить меня, я был очень проворен и выскочил во двор. Бежать сразу стало легче, и я понял, что бегу на четырёх лапах, только в лесу. Я оторвался от преследователя. Отец испугался и отстал. Я не стану рассказывать, что делал в ту ночь, но утром приполз к порогу на животе, не в силах подняться на две ноги. Отец встретил меня с ружьём. Я не испугался. Я все пять лет ждал этого момента. Но отец не выстрелил. А через месяц запер меня в сарае, но я разнёс его. Мощь молодого волка в сто крат превышала силы усталой волчицы, которая хотела угодить мужу. Я же впервые почувствовал свободу от отца. Мне было плевать, пристрелит ли он меня на утро или нет. В обличье волка я полностью прощался с человеческой природой и, вернувшись в тело, долго плакал. Так мы научились с отцом жить. На него я не нападал. Людей вокруг не было. Отец уверился, что до смерти будет стеречь оборотня, а при последнем вздохе всадит мне в сердце пулю. Только не вышло по его. Мне было шестнадцать или семнадцать, может, даже восемнадцать… Я не считал время. Обессиленный я лежал под елью и ко мне медленно приходило осознание того, что я не хочу возвращаться к отцу. Я решил остаться в лесу, надеясь вновь обрести волчье обличье и остаться в нём навсегда. Я вырос в изоляции, у меня не было никакой тяги к цивилизации. Только минул день, минула ночь, а я оставался человеком, хоть и выл на луну и солнце лучше всякого волка. Мне хотелось есть, вода из ручья не утоляла голод, ягод не хватало, поймать зайца руками я не мог… Сидеть на одном месте становилось невозможно. Я пошёл, надеясь, что усталость свалит меня. И она свалила. А когда я открыл глаза, то увидел над собой двух девушек. Обе с корзинками, только в них почти не было грибов. Я едва удержался, чтобы не схватить гриб и не сожрать сырым. Одна заговорила со мной. Знакомые слова стали всплывать в памяти. Я уже почти десять лет не говорил по-румынски, потому понимал, что они спрашивают, как меня зовут, откуда я и почему сплю в лесу, да в такой одежде, но не мог ответить ни слова. Одежда действительно была не из лучших. Старые зашитые во многих местах, чтобы не сваливались, отцовские штаны. Мы почти ничего не покупали. Иногда отец откапывал в развалюхах предметы старины и тащил в деревню сменять на рубаху или сапоги. Я долго попытался ответить девушкам по-румынски, но у меня ничего не вышло. Я чертыхнулся, и тогда Анна заговорила со мной по- русски. Она приехала к родственникам погостить из Молдавии. Дальше тебе неинтересно, — махнул он рукой и отошёл к окну.

Варя не стала ничего спрашивать. Ему безумно тяжело вспоминать про жену. Безумно.

— Анна… — Варя увидела, как он прижался к стеклу лбом. — Я всё ещё не могу поверить, что не увижу её больше, не могу…

Варя не двинулась с места, боясь любым жестом, любым словом ранить Богдана ещё сильнее.