Саамский заговор (историческое повествование)

— Ноо!.. Тундра мокрый, — отсмеявшись и вытерев меховым рукавом своего печока лицо, сказал подследственный Курехин. — Вода как горит? Не горит вода! Ноо!.. Йиммель-айа не может поджечь тундру. — Саамы любят вставлять это универсальное и бессмысленное «ноо» в любую фразу, как в наше время стало модным заключать в разговоре чуть не каждую фразу бессмысленным вопросительным «Да?», наследие какого-то адвокатишки из «Жизни Клима Самгина». А вот кто занес это бессмысленное «ноо» в чистую речь саамов, едва ли удастся установить. В этом словечке и удивление, и восхищение, и недоумение, и предварение возражения, и все что угодно, вроде новомодных «блин!», «вау!» или старомодного «ну, ты даешь!».

И снова не поняли друг друга деловой следователь и легкомысленный подследственный. Уполномоченный госбезопасности поставил рядом тундру и ягель в явном намерении усугубить обвинение, а получилось наоборот. Услышав о намерении поджечь тундру, саам рассмеялся. Если бы сказано было только про ягель, то ему было бы не до смеха. Ягель, как известно, растет на сухих возвышенных местах, хоть и в лесу, хоть на горах, хоть на ровном месте. А раз место сухое, почему бы и не поджечь? А как поджечь тундру?

Ну что ж, были, были ошибки и в работе даже более опытных сотрудников, а Иван Михайлович, вот вам наглядный пример, работал без должного разумения. Ну, да Бог ему судья.

— Иммель-айя? — переспросил младший лейтенант Михайлов, заинтересовавшись тем, кто мог бы поджечь тундру, и, пододвинув лист бумаги, сделал карандашом заметку. — Где живет?

Старик знал, что Йиммель-айа живет на Седьмом, Медовом, небе, знал, что попасть туда можно только пройдя через небеса сначала Голубичное, потом Ресничное, после уже Вересковое, затем Заячье, Морошковое и Аметистовое, а там уже будет и Медовое. Он знал, что Йиммель-айа повелевает всеми другими божествами: Воздушными, Огненными, Земными, Водными, Домашними и Звериными. Он повелевает всеми и ни перед кем не держит ответа, он гордый, он знает все тайны, но даже Йиммель-айа не может поджечь тундру. Неужели о том, что знают все малые дети на любом становище, в любом селении, не знает такой большой начальник, украсивший себя звездой?

— Повторяю вопрос: где живет этот Йемель? — взглянув в бумажку, грозно произнес младший лейтенант госбезопасности.

— Высоко живет, — загадочно улыбнулся Курехин, услышав вопрос военного человека, — на Медовом небе живет. Ты людям начальник. Он всем богам начальник.

От радости посвящения нового человека в свою жизнь и веру старик рассмеялся.

«Дикари. Вот и имей с ними серьезное дело!» — сдержал вздох и резко отодвинул от себя пустые листы протокола распаренный, уставший от этого так, по существу, и не начавшегося допроса Иван Михайлович.

Курехин поерзал на тяжелом табурете, служившем Ивану Михайловичу средством вразумления непонятливых собеседников, и снова замер, положив на колени, упрятанные в высокие сапоги-тобурки, узловатые кисти рук, знающие вечный труд бедности. Он прислушался и угадал за окном подвывание Цяки, собачонки, увязавшейся за ним из Вороньей. Вот уже какой день она никуда далеко не уходила от милиции, демонстрируя несомненную готовность разделить судьбу хозяина.

И вот таких, как этот Курехин, у Ивана Михайловича набралось шесть душ.

Бился с ними неделю, а потом плюнул, время стало поджимать, порвал заготовленные протоколы и выгнал их к чертовой матери, лишь пожалев о напрасно потраченных нервах и времени.

Так ведь Курехин, Сальма Нестерович, еще и уходить не хотел, все пытался понять, зачем его так долго держали в душном, но теплом, по сравнению не только с его летней вежей, но и зимним тупом, помещении. Кормили не густо, но бесплатно, кормили рыбой, кашей, давали настоящий печеный хлеб и не загружали никакой работой. Не считать же работой расчистку снега вокруг милиции. Двойная решетка на окне, и какая-никакая охрана напоминала загон, напоминала клетку, но Сальма Нестерович за последние годы отчасти и привык к тому, что не все понимает в новой жизни, но пока что ничего худого от новой власти не видел. Да и власть была представлена на дальних погостах в большинстве своем знакомыми лицами.

Имея девять детей, Сальма Нестерович, надо думать, хотел им по возвращении в свою тупу в становище на реке Вороньей рассказать, по какому важному государственному делу он был приглашен и чем он занимался вдали от семьи. К общей печали, рассказывать особенно было не о чем. «Начальника огорчал. Начальник сильно сердился. Постанчески говорил. А чего постанчески не говорил. — Сальма Нестерович обнял прижавшихся к нему малышей. — Учиться надо. Будете учиться, будете начальника понимать. Начальник не будет сердиться».

Когда Иван Михайлович увидел, как катастрофически тают ряды заговорщиков и повстанцев, он после долгой бессонной ночи нашел выход, который особенно-то и искать не надо, за плечами был как-никак серьезный опыт.