Сабина Шпильрейн: Между молотом и наковальней

Я хотела быть честной прежде всего перед собой и сохранить уважение в равной степени со стороны и Юнга, и Фрейда. Женская интуиция подсказывала, что ничего хорошего ни для меня, ни для обоих гигантов мысли не выйдет, если я порву с кем-нибудь из них отношения или стану придерживаться страусиной политики выжидания неизвестно чего.

Поэтому, отбросив свои чисто женские и материнские чувства к Юнгу и ложно понятые верноподнические чувства к Фрейду, я заняла твердую позицию, которую посчитала наиболее разумной и достойной.

Эта позиция сводилась к тому, чтобы поддерживать ровные профессиональные и личные отношения с ними обоими. Я не оборвала ни с кем из них переписку и стремилась вести себя с каждым из них таким образом, чтобы он не чувствовал себя обделенным вниманием с моей стороны.

В какой-то степени мне даже льстило, что такие два великолепных ума негласно как бы борются между собой за меня. Но в то же время я понимала, что образовавшийся интеллектуальный треугольник не является равнобедренным и, находясь в своем углу, мне не стоит обольщаться насчет значимости своей собственной фигуры в этот исторический момент развития психоаналитического движения.

Правда, мне приходила в голову мысль, что благодаря своему женскому чутью я, возможно, смогу помирить Юнга и Фрейда. При этом я вспоминала слова мэтра психоанализа о том, что как женщина я обладаю прерогативой более точно наблюдать вещи и оценивать эмоции, чем мужчины.

Поэтому мое отношение к Юнгу и Фрейду стало определяться поселившейся в глубине души надеждой, что, будучи женщиной, я попытаюсь предпринять все необходимые усилия для того, чтобы помирить между собой двух мужчин, которые подчас ведут себя как большие дети.

И действительно, обращаясь ко мне, они оба подчас не скрывали свои обиды. Они не требовали от меня в ультимативной форме сказать, кому я отдаю предпочтение, однако в их размышлениях сквозило неприкрытое желание, чтобы я непременно заняла чью-либо сторону.

Создавалось впечатление, что наши отношения напоминают собой не интеллектуальный, а любовный треугольник, где двое мужчин высказывают ревность по отношению к одной и той же женщине и предпринимают все усилия к тому, чтобы она выбрала себе в спутники только одного из них.

В начале 1913 года Фрейд писал мне о том, что его личные отношения с моим «германским героем» окончательно разорваны и что после того, как он узнал о поведении этого «героя» в щекотливой ситуации, его мнение о Юнге сильно изменилось.

Позднее он выражал сожаление и даже горечь по поводу того, что я все еще люблю Юнга, в то время как их личные отношения пришли к завершению. Фрейд считал, что я так глубоко люблю Юнга только потому, что, ослепленная своими чувствами, я не вижу тех изъянов, которые в нем есть.

В дальнейшем при обсуждении арийства и еврейства Фрейд довольно резко отзывался о Юнге, а в своей работе, посвященной истории развития психоанализа, высказал целый ряд критических замечаний в его адрес.

Фрейд считал, что Юнг заменил половое либидо абстрактным понятием, которое осталось загадочным и непостижимым как для мудрецов, так и для глупцов. Юнг также воспринял убиваемого в мифе об Эдипе отца в качестве «внутреннего отца», от которого следует освободиться во имя обретения самостоятельности. По его собственному выражению, Юнг заменил черенок и вставил новое лезвие, и только потому, что на нем вырезана старая марка, предлагает считать, что это все тот же инструмент, в то время как выдвинутое им новое направление в психоанализе является, по сути дела, уходом от него.

Разумеется, я могла молча выслушивать выпады Фрейда в адрес Юнга, тем более что последний не мог мне простить вступления в Венское психоаналитическое общество. Но я не склонна была занимать двойственную позицию, когда при мне бичевали Юнга. При этом я выступала перед Фрейдом не столько в роли любящей женщины, испытывающей вполне понятные чувства по отношению к своему бывшему терапевту и учителю, сколько в облике психоаналитика, стремящегося раскрыть глаза великого мэтра, в какой-то степени ослепленного поступками того, кого он хотел видеть своим идейным наследником.

Я не отрицала, что, несмотря на все сомнения и колебания, любовь к Юнгу осталась занозой в моем сердце. Об этом я открыто говорила Фрейду, считая, что необходимо быть честной и перед самой собой, и перед ним. Но я со всей настойчивостью, на которую была тогда способна, убеждала его в том, что хочу вернуть Юнга в отчий дом, то есть в лоно психоанализа.

Мне пришлось доказывать Фрейду, что в идейном и личном плане они с Юнгом близки друг другу. Профессор Фрейд просто не догадывается об этой близости, или, возможно, он знает об этом, но не хочет признать данное обстоятельство.