Сабля Цесаревича (СИ)

— Нас разбудили среди ночи, сказали, что на дом могут напасть и надо всем собраться в подвале. Сестры и Аннушка, мамина комнатная девушка, спрятали на себе драгоценности, как обычно при переездах — они надеялись еще, что нас сейчас куда-то повезут. Но мама и папа, конечно, знали, что нас ведут убивать… И нам всем это передалось — уже в подвале. Я накануне зашиб ногу, она, как всегда, распухла, я не мог ходить. Папа нес меня на руках. В подвале было много солдат, грязно и ни одного стула. Мама попросилась сесть — у нее тоже болели ноги. Комендант дома принес два стула, папа усадил меня на один, который был в углу, мама села на другой. Папа стоял так, чтобы прикрыть меня и придерживал за плечо — мне было трудно даже сидеть. Он знал, что сейчас умрет, но до конца надеялся, что Бог спасет хотя бы меня. И мы все… мы тоже надеялись. Я смотрел на грязные стены и думал, неужели это последнее, что я вижу в жизни…

Пашин друг на мгновение замолчал, потом его голос зазвучал снова:

— Комендант стал что-то говорить — приговор, но я не понимал слов, в ушах звенело. Папа переспросил: «Что?» Он все прекрасно понял, но пытался тянуть время. Еще Евгений Сергеевич, врач, спросил, растерянно так: «Нас что, никуда не повезут?» Он только сейчас понял… И папа им сказал: «Вы не ведаете, что творите». Но тут один из них — такой брюнет, со злым лицом… Он выхватил пистолет и выстрелил в папу. И сразу убил. Мама, девочки и Аннушка закричали и кинулись друг к дружке — обняться перед смертью. Но все солдаты стали стрелять. Мама умерла, Таня и Настя сели на корточки в углу и прикрывали от пуль головы руками. Евгений Сергеевич тоже упал, но был жив, он приподнялся, лежал, опершись рукой на локоть, будто отдыхал. Еще там были Иван Михайлович, наш повар, и Алексей Егорович… Алоиз его звали на самом деле… папин камердинер… Они, когда мы сели, отошли к стене, я не видел, как их убили. Наши собаки — их Таня и Настя принесли — страшно выли. Их тоже пристрелили.

Алексей снова сделал паузу, на этот раз более долгую. Павел оцепенело ждал, пока он продолжит.

— А я все сидел на стуле, — продолжился жуткий рассказ. — Просто застыл, не мог пошевелиться. И я не был ранен. Когда убили папу, один из них стрелял в меня, но не попал. Он не стал больше стрелять, просто смотрел на меня, потом опустил револьвер и выбежал из комнаты. И больше ни одна пуля меня не задела… Там было много дыма, плохо видно. Они, кажется, сперва и не разглядели, что я жив. Тот чернявый заставлял одного солдата добивать сестер штыком, а тот не хотел. Тут Аннушка с пола закричала, радостно так: «Я жива, Бог меня спас!» Она подушки с собой несла, когда нас вели — для меня, на всякий случай — и пули в перьях застряли. Тогда брюнет выхватил у солдата винтовку, отнял подушку и приколол Аннушку. Она за штык держалась, но он пригвоздил ее к полу, много раз бил, всю исколол. Потом подошел к Насте — она мертвой притворилась, но он увидел. Наступил ей на обе руки сапогами и выстрелил в грудь. Ольгу и Евгения Сергеевича добил комендант из револьвера. Таню тоже. Тогда они и увидели, что я сижу. Комендант подскочил ко мне, выстрелил несколько раз в упор. И я умер.

— Ваше высочество, — с дрожью в голосе произнес Павел, склоняясь в глубоком поклоне и обеими руками протягивая цесаревичу его саблю.

Но тот жестом остановил его.

— Я больше не высочество. Высочество теперь ты. И это твоя сабля.

Паша изумленно вскинул голову. А Алексей Николаевич Романов или тот, кем он теперь был, торжественно продолжал:

— Потомок по отцу князя Димитрия Пожарского, Рюриковича, возведшего мой род на престол, потомок по матери Чингизидов Валихановых, тебе, Павел Пожарский, суждено возродить Российскую Империю и занять трон, на который мне так и не довелось взойти. Ты сделаешь это — если пронесешь свой крест по жизни достойно, не поддавшись малодушию и соблазнам.

Эти слова Павел будет помнить до самого конца своей долгой жизни. Но сейчас он совершенно не воспринимал их — его охватило великое горе от осознания того, что он видит своего друга в последний раз. Алексей ничего не сказал об этом, но Паша откуда-то знал точно — они расстаются, здесь и сейчас, бесповоротно.

От суровой непреклонности этого знания мальчик разрыдался.

— Ну, ну, Паша, перестань, — произнес Леша уже своим обычным тоном. — У тебя еще будет много друзей. И соратников, и слуг. И врагов тоже будет много. От этой точки жизнь твоя станет лишь возрастать. Даже если бы мне не было позволено посетить тебя, ты все равно исполнил бы то, что тебе предназначено. Но я должен был научить тебя верить… Ну, и мне просто хотелось побыть здесь, у вас, вернуться — хотя бы ненадолго…

Паша перестал рыдать, и хотя слезы продолжали обильно стекать по его щекам, он вдруг успокоился, и даже… Странно, но в душе его ширилась лучистая радость.

— Саблю отнесешь в Эрмитаж, — продолжал наставления Алексей. — Позови там кого-нибудь из научных сотрудников, скажем… Да вот, хоть Ольгу Геннадьевну спроси. Отдай ей и молча уходи. В свое время клыч к тебе вернется, не сомневайся.

Пожарский молча кивнул.