Саблями крещенные

Поднявшись на гребень склона, Хмельницкий оглянулся на заснеженную, изрезанную оврагами равнину. Отряд все еще шел по украинской земле, однако полковника не оставляло ощущение, что родина его осталась за туманной проседью небосклона и что теперь он — бездомный, никому не нужный изгнанник. Где-то там, за белесыми кронами рощи да серыми пирамидами казачьих могил, оставались Субботов, Чигирин, Черкассы, Киев… Только Днепр все еще соединял Дикое поле с той землей, которую он оставил и к которой уже неизвестно когда сможет вернуться.

То, что в этот раз он опять сумел вырваться на волю, до сих пор казалось Хмельницкому чудом. Поляки схватили его прямо на базаре, где он пытался продать коня, чтобы заполучить немного денег на дорогу, и тут же доставили к чигиринскому старосте, чтобы учинить допрос, приписывая ему подстрекательство к восстанию против Речи Посполитой и католической церкви…

Правда, казаки и несколько крестьян, оказавшихся в числе свидетелей, ни одно из этих обвинений не подтвердили. А четких указаний, как поступать дальше с полковником Хмельницким, староста не получил. Чтобы как-то решить его судьбу, староста отправил гонца к коронному гетману Потоцкому. Что ни говори, под стражей оказался сам генеральный писарь реестрового казачества, которого не раз принимал король Польши.

А спас арестанта чигиринский реестровый полковник Кричевский, его кум и единомышленник, под попечительство и охрану которого он был передан старостой. Кричевский сумел освободить опального воина буквально за день до того, как староста получил письменный приказ коронного гетмана «немедленно казнить изменника Хмельницкого».

— Полковник, эти пятеро оказались беглыми крестьянами из винницких владений графа Потоцкого! — вновь появился рядом с отрядом Тимош Хмельницкий.

— Точно православные беглые? Не подосланы поляками?

— Да не похоже, чтобы из подосланных! Крестьяне. Коней захватили из графской конюшни. Эй, вы, — обратился к беглецам, — приблизьтесь к полковнику!

Подвели всех пятерых, уже спешенных. Изодранные холодные жупаны, прохудившаяся обувка; вооружены кто чем — вилами, косой, поржавевшей саблей с отломанным кончиком острия.

— Сабля тебе после Мамаевого побоища досталась, а, казак? — осмотрел это странное оружие Богдан Хмельницкий.

— Дедовская она, — обиженно возразил рослый парень, с плечами, которым позавидовал бы любой силач из тех, кем любил похваляться перед иностранцами турецкий султан. — Сойдемся с татарами, али с поляками — лучшую добуду.

— Сойдемся, с нами не засидитесь. Как зовут?

— Савуром кличут.

— Савуром? — удивился Хмельницкий. — А что, кличка под стать казаку.

— Ты уж прими нас, атаман, до своего войска, — поклонился самый старый из пятерых. Вилы он держал под мышкой, словно только что перебрасывал подсохшее сено и распрямился, чтобы передохнуть. — Мы там, у себя в селе, бунт подняли, так что нету нам туда воротья. Вояка из меня уже никакой, зато на хлопцев глянь: германский король позавидует.

— Присоединяйтесь, пусть завидует, — согласился Хмельницкий. — Жаль, что маловато вас. Верните им коней. В путь, на Запорожскую Сечь!

— На Сечь! — словно боевым кличем поддержали Хмельницкого его воины.