SACRE BLEU. Комедия д’искусства

Но как же она может быть причиной этой его, гм, зыбкости? И почему ему спокойней, когда он работает ночами?

За спиной — женский голос:

— Мне кажется, когда ты метнул зятя в окно — с того момента все и пошло наперекосяк. Что скажешь, любимый?

Уистлер обернулся так быстро, что чуть не перевернул мольберт.

— Джо, откуда ты узнала, что я здесь?

— Я не знала. Я вышла погулять. Думала, ты, вероятно, дома, с мамочкой.

Суровая пуританка-мать как раз навещала его. Она приехала из Штатов проверить, что с ним, после того, как его сестра написала ей, что волнуется за его «умственное благополучие». Вне сомнений, ее к такому выводу подтолкнул тот случай, когда Уистлер швырнул ее супруга в витрину кафе.

— Ну, это было глупо, — сказала ему Джо в тот вечер.

— Он сказал, что ты похожа на мою прислужницу-потаскуху. — Невероятно, что приходится оправдываться за то, что встал за ее честь.

Но тут она стащила через голову ночную сорочку и голой скользнула ему на колени.

— Если туфля по ноге, любимый, — произнесла она. — Если туфля по ноге.

Таким же манером он проигрывал ей почти все споры.

Обнаружив, что матушка в Лондоне, Уистлер и Джо быстро вычистили из квартиры все улики того, что та сочла бы его «декадентской жизнью»: от его коллекции японских литографий до содержимого бара и самой Джо, которую Уистлер переселил к себе в мастерскую в нескольких кварталах от дома.

А уже через несколько дней, проведенных в разлуке с Джо, он себя почувствовал иначе — как будто к нему вернулась некая его часть, давным-давно утраченная; но кроме того, ему в ярких деталях начали грезиться, как он пишет несуществующие картины или бывает с ней в местах, где никогда не бывал. Теперь же, в холодной и сырой лондонской ночи он скорее ощущал, что не одержим ею, не вдохновлен, не ошеломлен, а… ну… что боится ее.

Не выпуская из руки палитру, Уистлер шагнул к ней и поцеловал в щеку.

— Извини, я тут экспериментировал с бликами света на реке. Текстуры масла создают атмосферу.

— Я вижу, — сказала она. — Так мамаша, значит, считает, что ты спятил?

— Нет, что я просто глубоко развращен.

— Сочту это комплиментом, — сказала она, оплетая рукой его талию. — Ты ужинал?

— Да. Люди ужинают рано, когда к каждой трапезе ждут Господа нашего. У него, очевидно, все дни расписаны по минутам.

— Пойдем в студию, Джимми. Я тебя угощу.

— Спасибо, но я не голоден.

— А кто говорит о еде?

Он шагнул прочь из ее объятий и вернулся к холсту.

— Нет, Джо, мне нужно работать.

— Тебе же этот чертов свет ловить не надо — тут темень, как у черного пса в жопе. Пойдем, хоть согреешься.

— Нет, иди одна. Я завтра попробую в мастерскую заглянуть, тогда и увидимся.

Но никуда заглядывать он не собирался. Если все пойдет по плану, завтра он уже сядет на пароход в Южную Америку. Он установил раскладной трехногий табурет перед мольбертом и уселся, делая вид, что погружен в работу. Джо сказала:

— Сегодня в студию заходил тот жутковатый бурый типчик. Сказал, ты должен ему картину.

— Меня это уже не касается, Джо. Мои работы продаются. Я не могу отдавать картину за несколько тюбиков краски.

Она кивнула и сняла перчатки — тщательнее, чем обычно требовалось для такого простого действия, словно бы прикидывая, что за этим последует.

— Мне кажется, тебе известно, что дело не только в тюбиках.

— Прекрасно, тогда я оплачу наличными. Если зайдет опять, скажи, что в мастерской я буду в понедельник.

К понедельнику он уже будет посреди Атлантики — на всех парах плыть к Чили, писать там батальные полотна. Мать ему все уши проела насчет того, что он бросил Уэст-Пойнт, чтобы стать художником, да и на такую мысль его навела благородная служба брата — он был хирургом в армии Конфедерации. Интересно, подумал он, как это характеризует человека — отправляться на войну, лишь бы сбежать от любовницы.

Джо подошла к нему, провела рукою по волосам, очертила ему лоб ногтем.

— Ты больше не сердишься, что я позировала Курбе?

С другом и наставником Уистлера реалистом Гюставом Курбе они отправились в Нормандию, и однажды Джеймс вернулся днем с берега, где писал рыбачьи лодки, а Джо раскинулась голая на кровати, и ее рыжие волосы медно горели в лучах солнца из окна, а Курбе, у мольберта, писал ее. Тогда Уистлер не сказал ни слова. Они же, в конце концов, художники, а любовница Курбе вышивала в соседней комнате, но когда они с Джо остались наедине, он взорвался.

— Нет, не сержусь, — ответил он, не отрываясь от ноктюрна, который писал. — Его картина и рядом не стоит с моей тогдашней.

— А, так вот в чем дело. Тогда все понятно. — Она взъерошила ему волосы, а потом одной рукой взялась за его макушку, другой — за подбородок и прижала его голову к своей груди. Он ее не оттолкнул, но и не прижался к ней в ответ. — Ах, Джимми, ты такой лапочка. — Она склонилась к нему сама и прижала к себе голову покрепче, а на ухо ему прошептала: — Спокойной ночи, любимый. — Поцеловала его в щеку, выпрямилась и ушла к мосту Бэттерси.