SACRÉ BLEU. Комедия д’искусства

Еще шаг — и он ее увидел. Сначала — темную голову и руки на белой простыне. В темноте сверкнули лишь острые искорки ее глаз. Точно далекие звезды. Она откинула простыню, раскрыла перед ним постель — ее смуглое тело вытянулось на ней, как тень в лунном свете, тень знакомая, от которое чресла его сладко заныли, а позвоночник пронзила электрически-синяя молния.

— Месье Поль, — произнесла Блё. — Ложитесь в постель.

* * *

Они ели круассаны и колбаски в «Дохлой крысе», а мир вокруг кружился вихрем и потихоньку фокусировался. Анри он теперь представал с яркой и мстительной четкостью. Сейчас на нем было pince-nez с темными стеклами — он заказал его как раз для таких похмельных утр и выглядел в нем, как очень маленький и жалкий гробовщик.

— Люсьен, сколь бы ни наслаждался я удобством и обществом в «Дохлой крысе», полагаю, что наш излюбленный ресторан ужа начинает вызывать у меня тошноту.

— Вероятно, сам ресторан тут ни при чем, виноваты скорее обстоятельства. Последние несколько раз, что мы здесь были, ты приходил сюда после ночи пьяных излишеств в борделе.

Люсьен поднял demitasse эспрессо и чокнулся с другом. От звяка чашек тот поморщился.

— Но мне нравятся бордели. У меня там подруги.

— Они тебе не подруги.

— Нет, подруги. Я нравлюсь им таким, какой я есть.

— Это потому, что ты им платишь.

— Нет, потому что я очарователен. А кроме того, я всем своим друзьям плачу.

— Неправда. Мне ты не платишь.

— Я собираюсь оплатить этот завтрак. Из моего кредита. Ну и плачу я им только за секс, а дружба у нас бесплатная.

— Тебя разве сифилис не волнует?

— Сифилис — это бабкины россказни.

— Вовсе нет. Сначала на естестве возникает шанкр, потом сходишь с ума, отваливаются конечности и умираешь. Мане от сифилиса умер.

— Чепуха. Сифилис — это миф. По-моему, греческий — все же слыхали миф о Сифилисе.

— Миф — о Сизифе. Он всю жизнь толкал валун в гору.

— Елдой? Не удивительно, что у него вырос шанкр!

— Там совсем не так все было.

— Как скажешь. Еще кофе заказать?

Они заняли кабинку в глубине ресторана, подальше от окон — ввиду самонаведенной светобоязни Анри, — но теперь у входа поднялась какая-то суета. В ресторан зашел крупный румяный мужчина с орлиным носом и черными усами, в длинной расшитой бретонской куртке. Он ходил от столика к столику и делился каким-то известием, от которого едоки заметно огорчались; некоторые дамы даже подносили ко ртам платки, словно бы скрывая свое замешательство.

— Гоген, — сказал Анри. — Только бы нас не увидел. А то начнет затаскивать в какое-нибудь свое движение.

— Но сейчас у него можно было бы спросить, встречался ли Винсент в Арле с женщиной.

Точно он их услышал, Гоген поднял голову, заметил и поюлил к ним между столиками.

— Ну, вот, — произнес Анри. — Скажи ему, что мы стойкие последователи «непоследовательных». И нас не переубедить.

— Вы с Виллеттом это придумали только для того, чтобы Гогена позлить. — Анри и прочие художники, населявшие «Черный кот», образовали движение «непоследовательных» в ответ на Салон французских художников и все зубодробительно серьезные художественные течения, возникшие после импрессионистов.

— Это неправда, — ответил Анри. — Мы его придумали, чтобы злить всех, но, да, — особенно Гогена.

А тот наконец добрался до их столика и втиснулся рядом с Люсьеном, хотя его не приглашали.

— Лотрек, Лессар, слыхали? Тео Ван Гог умер.

— Убили? — спросил Люсьен.

— Скоропостижный недуг, — сказал Гоген.

Двадцать два. Конец мастера

— Я не пежил Жюльетт, — сказал Красовщик. — Честно.

— А почему она тогда голая перегнулась через спинку дивана?

— Пыль вытирает? — Он пожал плечами.

— Для этого не нужно раздеваться догола.

Островитянка Блё принялась собирать одежду Жюльетт с пола и швырять ею в Красовщика.

— Помоги мне ее одеть. — И Жюльетт: — Одевайся.

Живая кукла выпрямилась и с неуклюжестью заводного автоматона тоже стала собирать одежду.

— Но я хотел делать краску.

— Можешь и с этим телом, — ответила Блё. Ей было все равно, какое туловище Красовщик брал. В процессе она по-любому впадет в транс — не вполне в забытье, но и не совсем в себе. В этом состоянии была отъединенность грезы — экстатическая, блаженная, отдельная и в самой сути своей беспомощная. Но, в отличие Жюльетт — та была просто-напросто марионеткой без нитей, — юная островитянка, освободи Блё ее тело сейчас, оказалась бы в крайне странных обстоятельствах и без малейшего воспоминания о том, как она в них попала. В лучшем случае она бы сбрендила до непроизвольного слюноотделения, в худшем — в ужасе нырнула бы в окно. Священная Синь, может, и квинтэссенция красоты, но в процессе ее приготовления красивого нет ничего.

— Постой, — сказала Блё. Жюльетт постояла, прижимая шелковую сорочку к грудям, как статуя робкой Венеры. Она с наслаждением ждала бы следующей команды еще тысячу лет. А Блё сказала Красовщику: — Ты как собираешься краску делать? У нас же нет картины. — Она не собиралась докладывать ему о нынешнем состоянии дел с «Синей ню» Люсьена.