Сад

— Теперь всё. Извини, папа, за скромный стол. Что успела — сделала.

Она пригласила Алексеича, сама села рядом с отцом и взялась за бутылку, но налить рюмки не успела, — на аллее застучали колёса, а когда умолкли — совсем рядом загрохотал задорный бас Сергея Макаровича:

— Я опаздывать не привык!

И хорошо, что он приехал во-время. Уж теперь-то старики, надо полагать, не будут ссориться. Ведь отец знает: без Сергея Макаровича не смог бы выбраться из весенней реки — затёрло бы льдом. И Забалуев тоже многое понял. Старое, видать, забыл. На сад смотрит по-другому. На совещаниях хвалится: «У нас садовод — орденоносец!» И, может быть, между ними всё наладится.

При колеблющемся свете костра Сергей Макарович, одетый в кожаную тужурку, казался особенно массивным и зеленовато-жёлтым, как бронзовый памятник.

— Мне Фёкла весть подала: «Вышел старик в сад!» Вот я и приехал проздравлять с выздоровлением. — Протянул через стол широкую руку. — Здравствуй, победитель хвори!

— С уговором — не жать пальцы, — предупредил Дорогин, кладя руку на ладонь Забалуева.

— В больницу к тебе не приехал — извиняй за то. Хлопот у меня по хозяйству больно много. Ой, много! Но вон Вера знает, каждый день о твоём здоровье спрашивал. Каждый день!

На столе не хватало одной рюмки, и Вера побежала в дом. Выждав, пока стихли её шаги, Забалуев подсел к Дорогину и, заглядывая ему в глаза, зашуршал приглушённым голосом:

— На дочку твою, Трофим, я чуток в обиде. Ты, конечно, слышал — завтра партийное собрание. Будем Веру принимать в кандидаты. День-то какой для неё! Праздничный! И на всю жизнь ответственный! Я долго поджидал её. Думал — придёт поговорить. В таком деле гордиться не будет. Не дождался. Недавно сам завёл разговор: как, мол, у тебя с рекомендациями? Я, мол, давно тебя знаю по совместной работе, по собраньям, по твоей критике… А она — мне: «Всё есть». Дескать, не нуждаюсь! А я бы мог. И не для неё одной…

Послышались быстрые шаги Веры, и Сергей Макарович закончил громко:

— Ладно, Трофим. Об этом в другой раз…

Окинув взглядом стол и заметив колосья в вазе, он воскликнул:

— О-о, так тут ещё одна причина! — Схватил вазу и, поставив перед собой; провёл пальцем по колосу. — Добился своего?! Ну, наторел ты в опытах! Наторел!

Хотел второй раз пожать руку, но, вспомнив, что у старика всё ещё болят суставы, хлопнул ладонью по столу.

— Был бы ты совсем здоровым, ох, и даванул бы я тебя на радостях!

Он снова погладил колос, а потом принялся добывать зерно. Дорогин, чуть не вскрикнув, поспешил отнять вазу.

— Жалеешь зёрнышко? Одно-то можно попробовать.

— Надо все пересчитать, взвесить!..

— Я ведь так, в шутку, а ты уже испугался…

Вера разлила вино по рюмкам. Дорогин чокнулся со всеми, но пить не стал.

— Повременю еще.

— Ты хоть пригубь. Пригубь.

Выждав, пока старик поднял рюмку и омочил усы в вине, Забалуев лихо опрокинул свою в рот и шутливо сообщил всем:

— Даже не заметил, как прокатилась капелька!

Налив ему и Алексеичу по второй, Вера закупорила бутылку. Она не любила пьяных, тем более ей не хотелось, чтобы сегодня захмелел председатель да какой-нибудь болтовнёй расстроил отца.

Выпив вторую, Сергей Макарович тронул руку селекционера:

— Даю заказ: вырасти раздетую гречиху.

— За это не берусь.

— Не хочешь? Или тебе гречневые блины не по душе?

— Трудно подступиться к гречихе.

— Ишь, ты! Заговорил о трудностях! Вроде это не твоё занятие. Ты всё обмозгуй получше. Ежели своим умом не дойдёшь — съезди к дружкам, в тот, — как его? — в институт, где опытами занимаются…

4

Алексеич сидел у костра, время от времени добавляя в него дров. Вера унесла пустую посуду в дом. А Дорогин с Забалуевым всё ещё не трогались с места.

— Так, говорите, пшеничка подвела? — озабоченно переспросил Трофим Тимофеевич.

— Похвалиться нечем, — вздохнул Сергей Макарович, словно эти слова для него были горше всего.

— Однако, не она вас, а вы её подвели. Землю опять не лущили, не культивировали… Овёс каков?

— Плохой. Перепёлке спрятаться негде. Коршун летит — всё видит.

Дорогин смотрел на собеседника, словно на незнакомого человека. Забалуев сидел тихий, присмиревший, не шумел, не размахивал руками, и голос его звучал непривычно доверительно:

— Вот я и говорю: ни перед государством, ни перед колхозниками похвалиться нечем.

— Что за двойная бухгалтерия? — взъершился Трофим Тимофеевич.

— Погоди. Не смотри сентябрём. Соображением пошевелишь — поймёшь, — продолжал Забалуев, утоляя пробудившуюся потребность поговорить по душам. — Я первую заповедь соблюдаю: хлеб даю. Но с большого урожая — большие поставки, а вот когда серёдка на половине— лучше всего.

— Чепуху городите!