Сад Финци-Контини

Мне пришла в голову прекрасная идея, начал я свой рассказ, пойти с книгами и бумагами в читальный зал муниципальной библиотеки на улице Шенце, в тот самый зал, куда я так часто захаживал в последние годы, где меня знали со школьных лет, потому что именно там я находил приют и убежище, когда очередной опрос по математике заставлял меня прогуливать уроки. Это был мой второй дом, где все, особенно когда я поступил на филологический факультет, были очень добры ко мне. Сам директор, доктор Баллола, с тех пор начал относиться ко мне как к коллеге и всякий раз, когда замечал меня в зале, подходил, садился рядом и рассказывал о том, как продвигается его изучение творчества Ариосто, материалы к биографии которого он бережно хранил в своем личном кабинете. Он говорил, что его исследование кардинальным образом опровергнет выводы Каталано. А простые служащие? Они относились ко мне с таким дружелюбием и доверием, что избавляли от необходимости самому заполнять формуляры на каждую книгу и даже позволяли мне курить в те дни, когда посетителей было мало.

Итак, как я уже сказал, в то утро мне пришла в голову идея пойти в библиотеку. Не успел я сесть за стол в читальном зале и достать из кожаной сумки все необходимое, как один из служащих, некий Поледрелли, человек лет шестидесяти, полный, знаменитый любитель спагетти, не способный и двух слов связать не на диалекте, подошел ко мне и велел немедленно убираться вон. Выпятив живот, распрямив плечи, преисполненный сознания собственной важности, и от этого найдя все необходимые слова и выражения, этот замечательный Поледрелли громко официально поставил меня в известность о том, что господин директор лично распорядился и что я должен немедленно встать, собрать свои вещи и уйти. В то утро читальный зал был отдан в распоряжение учеников средней школы. За всей этой сценой в гробовом молчании следили по крайней мере пятьдесят пар глаз и столько же пар ушей. И, конечно, поэтому мне было еще неприятнее вставать, собирать со стола книги и бумаги, складывать все в сумку и потом тащиться к стеклянной входной двери. Положим, этот несчастный Поледрелли просто выполнял приказ! Однако пусть Малнате будет осторожен, если ему случится с ним познакомиться (не исключено, что он тоже входит в кружок учительницы Тротти!), пусть он будет осторожен и не даст обмануть себя напускным благодушием этой плебейской рожи. В этой груди, широкой, как шкаф, бьется сердечко пигмея, он, конечно, воплощает народный дух, но уж преданным его не назовешь.

И вообще, горячился я. Какое право имеет Малнате поучать меня, я ведь не Альберто, семья которого всегда держалась в стороне от общественной жизни. Я родился и вырос в семье слишком открытой, слишком готовой объединиться со всеми и во всем. Мой отец пошел добровольцем на войну, вступил в партию в 1919 году, сам я до недавнего времени принадлежал к молодежной фашистской организации. Мы всегда были самыми обычными людьми, самыми заурядными, поэтому мне кажется совершенно абсурдным какое-то особенное отношение к нам теперь. Когда моего отца вызвали в Федерацию, чтобы объявить ему об исключении из партии, а затем автоматически изгнали из Коммерческого клуба, у него было такое потерянное и печальное лицо, какого я у него никогда в жизни не видел. А мой брат Эрнесто, которого не приняли в университет, и он должен был эмигрировать во Францию и поступить в университет в Гренобле? А моя сестра Фанни, которая в свои тринадцать лет вынуждена продолжать учебу не в гимназии, а в еврейской школе на улице Виньятальята? То, что их изолировали от друзей, от одноклассников, это что, тоже просто особенное отношение? Оставим это: одним из самых мерзких проявлений антисемитизма как раз и является постоянное подчеркивание того, что евреи не такие, как все, а когда они полностью ассимилируются с окружающей средой, можно подчеркнуть как раз обратное: что они слишком похожи на других, ничем не отличаются от обычных людей.

Я позволил ярости овладеть мной, вышел за рамки спора, и Малнате, внимательно слушавший меня, не преминул заметить мне это. Он антисемит? Он впервые в жизни слышит подобные обвинения. Все еще возбужденный, я хотел было добавить жару, но именно в этот момент Альберто, как испуганная птица, промелькнул за спиной моего собеседника: «Пожалуйста, хватит, умоляю!» — говорил его взгляд. То, что он из-за спины ближайшего друга делал мне знак, как если бы между нами существовала какая-то тайна, поразило меня. Я не ответил, сразу замолчав. И сразу же первые звуки квартета Бетховена в исполнении Бушей заполнили прокуренный воздух нашей комнаты и вытеснили мою победу.

В тот вечер, однако, случилось не только это. Часам к восьми полил такой дождь, что Альберто, коротко переговорив по телефону, по-моему, с матерью, предложил нам остаться ужинать.

Малнате с радостью согласился. Обычно он ужинал у «Джованни» один, «как собака», он и поверить не мог, что проведет вечер в семье. Я тоже согласился, но попросил разрешения позвонить домой.

— Ну конечно! — воскликнул Альберто.