Сад и канал

Выглядел он ужасно. Часть лица у него заплыла, вместо глаза набрякло кошмарное месиво, левая рука перегибалась, как плеть, а предплечье ее намокло от свежей крови. Но он по-прежнему улыбался, отслаивая верхнюю губу, и здоровой правой рукой придерживал свою динамо-машину.

Он сказал, не открывая второго глаза:

— Ну как, Николай Александрович, вы еще живы? Если живы, то, пожалуйста, крутаните ручку на один оборот. Сам я, к сожалению, не могу, меня не хватает…

— А где Куриц? — спросил я.

И Василек застонал, словно вопрос причинил ему дополнительные страдания.

— Крутите, крутите! Неужели вы думаете, что я бросил бы Леонида Иосифовича? Никого там больше не осталось, я — один… Ну так что? Вы можете это сделать?..

Еще какое-то время он ждал, сморщенное жуткое веко его дрожало, а потом он опять мучительно застонал — непонятно для меня, сверхъестественным усилием приподнялся, ухватил зубами корпус динамо-машины и неловко, но резко провернул ее маховик здоровой рукой. И немедленно после этого обмяк, точно битая птица.

— Отлично, — сказал он.

И ничего не произошло. Я думал, что сейчас содрогнется земля, что вспучится откуда-нибудь из-под Сада огромное черное облако, что посыплются камни и куски деревьев. Но ничего этого не произошло. Почва слегка колыхнулась, и все. А из подземного хода раздался печальный вздох. Я даже решил, что повреждено соединение. Однако уже в следующую секунду увидел, как вырываются из болота белесые пузыри, как они звонко лопаются, будто закипает трясина, как вылетает из них желтоватый горячий пар и как в панике откатываются солдаты — обратно, на твердь асфальта.

Значит, у нас получилось.

— Получилось, — сказал я Васильку.

Но Василек мне не ответил. Он лежал на спине, уцелевший глаз его теперь был открыт, и пронзительно-яркий голубой зрачок смотрел прямо в солнце.

4. САД И КАНАЛ

Я намеревался завернуть в район Красноармейских улиц. Я жил там в детстве, я ходил там в школу и я помнил светлую солнечную тишину, которая стояла между домов: тесные каменные дворики, узкие пролеты переулков. Очень хотелось посмотреть на все это в последний раз. Леля, в общем, тоже не возражала. Но подойдя к мосту через Фонтанку, мы увидели, что большое многоэтажное здание на другом берегу полностью обрушилось и перегородило обломками почти весь Измайловский. Это было не первое здание, которое обрушилось: пока мы добирались сюда, мы столкнулись с двумя или тремя очагами разрушений. Видимо, разваливался весь город — трескались выпуклые мостовые, вылезали из земли и заваливались фонарные столбы, падали, как подрезанные в основании, целые кварталы, оползали дворцы, превращаясь в груды мрамора и кирпича, уходила в трещины вода из каналов, съезжали на бок крашеные купола церквей — рыжая сухая трава прорастала на площадях, превращая асфальт в мелкозернистую крошку. Разрушение происходило очень быстро: только что стоял крепкий дом, и вот уже — хаос и доски. С мыслью о Красноармейских улицах мне пришлось распрощаться.

Я лишь вздохнул.

— А все-таки неужели ничего нельзя было сделать? — спросила Леля. — Ты меня извини, но мне кажется почему-то, что он еще жив — что он лежит сейчас там, один, может быть, раненый, посреди болота, и трясина медленно засасывает его. Закрою глаза и вижу: топь, развалины, желтый туман. А в воде извиваются жирные скользкие пиявки…

Она достала из кармана носовой платок, послюнявила и ожесточенно потерла щеку — скривилась, потрогала это место пальцами.

Спросила:

— Что там у меня на лице? — добавила. — Больно.

В свою очередь я тоже достал носовой платок, тоже послюнявил и тоже вытер.

— Ничего особенного. Просто ссадина…

— Ладно. Надо идти, — сказала Леля. — Я знаю, что я все выдумываю. Он, конечно, погиб. Я видела, как земля на этом пятачке — осела. Между прочим, он поступил совершенно правильно. Он убил Зверя и сам погиб. Ведь так?

— Так, — сказал я.

— Тогда пошли.

— Пошли.

— Но это был очень красивый Зверь, — вдруг сказала Леля.