Сад небесной мудрости: притчи для гармоничной жизни

– Значит, тебе не приходилось слышать о людях, которые умирали от маленькой царапинки, куда попала инфекция, оттого что поскользнулись на ровном месте или оттого что получили неожиданный смертоносный удар кулаком в висок в случайной потасовке?

– Да сколько угодно! Вот у нас тут третьего дня случай был…

– Ну тогда ты, наверное, никогда не слышал о людях, которые были убиты как раз теми вещами, назначение которых было нести жизнь? Скольких раздавило телегами; скольким снесла полчерепа разъяренная дойная корова; сколько поперхнулось своим любимым блюдом, заботливо приготовленным женой; сколько полегло от рук врачей, назначивших им лечение; сколько попадало с лестниц в собственных домах; скольким проломило голову кирпичами, упавшими с той самой крыши, которая призвана была защищать жизнь, а не безжалостно отнимать ее?

– Истинная правда. Так частенько бывает.

– А вот ты физиологию изучал – ответствуй, какова функция легких?

– Охлаждать тело, снабжая его воздухом и уравновешивая влияние более горячего элемента – желчи, – быстро отрапортовал я, как на экзамене.

– А печени?

– Производить желчь, способствовать пищеварению, следить за тем, чтобы пища обогревала тело и служила ему топливом.

– А что будет, если в теле недостаточно тепла, а элемент ветра в легких станет слишком сильным?

– Пациент умрет от пневмонии.

– А если элемент ветра ослабеет и тело перестанет охлаждаться?

– Пациент умрет от лихорадки.

– Итак, мы можем сказать, что наше собственное тело – это машина, которая представляется столь четко сбалансированной, отлаженной, а на самом деле работает до первого летального сбоя. Мы можем сказать, что функции внутренних органов распределены таким образом, что держат их в состоянии перманентной войны друг с другом, и победа одного из них – а ведь это неминуемая смерть всего организма – всего лишь дело времени. Так?

Мне было непросто осознать, что даже если ничего не убьет меня извне, то мое тело само с этим управится, но я был вынужден признать правоту наставника.

– Точно так.

– А разве не правильно будет сказать, что убить это тело очень просто? Разве мы не окружили себя предметами, назначение которых давать нам кров, кормить, одевать и развлекать, служить нам средством передвижения, окружать нас теплом и уютом, и разве не является каждый из этих предметов нашим потенциальным убийцей, только и ждущим своего часа? Если, конечно, собственное тело не убьет нас часом раньше. Ведь так?

Мне становилось все неприятнее думать о тех вещах, о которых мы обычно предпочитаем не думать, но пришлось снова согласиться, и я молча кивнул.

– Пойдем дальше. Разве не правда, что обеспечение физических потребностей этого тела есть почти неизбежная деятельность, которая поглощает чуть ли не всю нашу жизнь? Разве большинство мужчин и женщин на этой планете не трудятся целыми днями в поте лица только для того, чтобы одеть и прокормить себя? Разве мало их так и умирают от нужды, не справившись с этой задачей?

– Все так, все так.

– Тогда ты должен признать, что мы рождаемся буквально для того, чтобы умереть. Не так ли?

Я опять кивнул.

Васубандху снова замолчал, и весь Сад затих вслед за ним, но это была не радостная тишина, которую разливала медитация Учителя Камалашилы, а страшное безмолвие смерти, безмолвие зимы. Казалось, в этом Саду, прежде наполненном жизнью прекрасных цветов и деревьев, остался только холодный камень ограждавших его стен.

Я искоса посмотрел на Мастера; он, задумавшись, смотрел куда-то вдаль, в темноту над южной стеной, что возвышалась справа от него.

Потом он снова опустил свой взгляд на меня, и меня поразило то, как сильно изменилось его лицо: каменный холод превратился в горячее сострадание, его полные слез глаза сияли.

– А если у человека есть родные и близкие – милые его сердцу люди, близкие по духу, партнеры и испытанные соратники по борьбе, друзья до гроба, верная жена, послушные дети, умудренные опытом родители и все те, кто прошагал с ним бок о бок всю его долгую, а может быть и даже скорее всего, недолгую жизнь, – то когда этот человек умирает, но еще не совсем умер, а лежит на смертном одре, то они ведь соберутся, все до одного, станут рыдать и хватать его за руки, прикасаться к его щекам и груди и кричать: «На кого ж ты нас покидаешь?» Знакомая картина?

– Да-да, я и сам все это видел, я и сам стоял у такого же одра.

– А заметил ли ты, что человек этот все равно умирает, как бы крепко его ни держали?

– Видел.

– Умирает один?

– Один-одинешенек. Хоть остальные и держат его, но никто не может ни удержать, ни пойти с ним вместе.

– Ну пусть никто не может с ним пойти, но хоть прихватить с собой кое-что он может? Какие-то дорогие его сердцу безделушки, ну хоть что-нибудь из того, что он скопил за всю жизнь, что заработал праведным трудом, что ревностно оберегал в стенах дома, который он все еще называет своим?

– Нет, когда потеряна сама жизнь, то любой объект, даже любая часть этого объекта, даже крохотный медяк, любая собственность – все, все, что нажито непосильным трудом, все для него пропадает, полностью.