Сад, пепел

«Я вынужден признать, с изумлением и сожалением, с изумлением и сожалением, что ты полностью перенял какие-то мещанские и деревенские манеры, ты во все стал вносить так называемый здравый смысл и примитивную логику, которые ни что иное, мой мальчик, как самое что ни есть убогое игнорирование вещей высшего порядка. А в качестве доказательства привожу тебе ясный, как белый день, неопровержимый факт: крапива была, юноша, одним из изысканнейших блюд при дворе графа Эстерхази! Следовательно, ты по-прежнему будешь утверждать, что крапиву дают только свиньям?!»

«Все равно, — сказал я. — Бьюсь об заклад, что я бы от этого заработал крапивницу или что-то в этом роде».

«Твоя неотесанность и неуважение к фактам меня глубоко оскорбляют и пугают, — продолжил он. — Это же служит мне всего лишь доказательством, еще одним доказательством больше, какое влияние на тебя оказала эта крестьянская milieu,^[42] эта нездоровая среда, лишенная высших, возвышенных целей, эта приземленная логика, не видящая ничего за пределами обыденности, эта жизнь и эти обычаи, в которых нет смелости и риска. А крапиву употребляли в пищу, повторяю, и ты можешь это проверить по книгам, при дворе одной из знатнейших европейских фамилий своего времени. Это была идеальная пища для духовных, артистических занятий. Когда подавался суп из крапивы — potage d’ortie, вкушавшие его музицировали и слагали новые мелодии, дух облагораживался, а слух становился тоньше».

Потом он начал голыми руками обрывать листья крапивы, при этом его лицо искажалось болезненными гримасами, и запихивать сорванные листья в свою черную шляпу. Потом, держа эту волшебную шляпу, двинулся к дому, медленно, как перипатетик, в тот момент, когда придумывает одну из остроумных реплик, которая станет одним из фундаментов философии и блестящим образцом ораторского искусства.

Я знал, что на веранде будет кто-то из наших родственников, с которыми отец опять в ссоре, поэтому, засунув руки в карманы и сделав серьезное лицо, отправился вслед за ним.

И правда, если смотреть на моего отца со стороны, как он вышагивает вдоль веранды родственников, высоко занося свою трость, полностью поглощенный своими мыслями, то вы никогда бы не подумали, что в шляпе, за пазухой, у него крапива, из который он решил сварить суп, подававшийся к столу при дворе одного из знатнейших семейств в Европе.

Нам было хорошо известно, что история с крапивой — это только пролог большой игры, предвестник катастрофы. Ведь отец собирал крапиву, как собака, которая грызет траву перед грозой: в бешенстве и бессилии от невозможности совершить поджог. Итак, мы караулили, как в засаде. Однако, было похоже, по крайней мере, на первый взгляд, что затишье продлится немного дольше обычного. Отец продолжал посыпать голову пеплом и писать свои письма, длинные письма сестрам и друзьям. Иной раз мудрые и поучительные, иногда мрачные, как завещание. Поэтому, когда однажды он надел свой полуцилиндр и отправился в Будапешт, расцеловавшись со всеми, включаю родню, с которой был в ссоре, родственники не скрывали удивления и недоверия. «Нам надо усилить бдительность, — сказал дядя Отто, как только отец повернулся к нему спиной, — он привезет из Будапешта динамит или адскую машину». И тут перед домом появилась повозка, в которую отец солидно уселся, потом, заискивая, попросил, чтобы я проводил его до станции. Мама подала знак глазами, что мне надо поехать с ним, и проводила меня взглядом, многозначительным и тревожным.

Я сидел в повозке рядом с отцом и господином Хоргошем, извозчиком, и за всю дорогу мы не проронили ни слова. Мне хотелось, чтобы отец сам завел разговор, хотел спровоцировать его своим молчанием, вынудив объясниться. Он заговорил только в привокзальном буфете, где выпил чашку кофе из цикория, которую заказал после длинной, мучительной паузы. Я видел, как он мучается и с усилием подавляет желание выпить, и воспринял это как жертву с его стороны и доброе предзнаменование.

«Пользуясь этим моментом просветления и взаимного доверия, я хочу тебе сказать несколько слов. — Так начал отец. — Несмотря на твое вызывающее поведение, я уверен, что ты единственный, кто меня понимает, и кто в состоянии все мои слабости (видишь, я признаю и свои слабости) увидеть и понять глубже… Знаю, знаю, ты не можешь мне простить моего эгоизма, моей нетерпимости к людям. Может быть, ты прав, но теперь уже поздно и для покаяния, и для объяснения. Понимаешь? Теперь уже поздно, мой мальчик… Но позволь мне сказать еще пару слов. Роль жертвы, которую я с большим или меньшим успехом играл всю жизнь, потому что человек на самом деле играет в свою жизнь, в свою судьбу, эта роль, как бы это сказать, близка к своему завершению. Невозможно, мой мальчик, запомни это раз и навсегда, невозможно всю жизнь играть роль жертвы, и при этом, в конце концов, не стать жертвой. Видишь, теперь с этим ничего не поделаешь, я должен постараться сыграть эту роль достойно и до самого финала. Это будет мое искупление, прощение, которое мне может быть дано».