Сад радостей земных

— Но тебе же нельзя умереть, Лаури. Как же… вдруг бы ты…

Ей не хватило слов. Это так близко, так страшно: вот он, Лаури, и он может умереть, а сам этого, пожалуй, просто не понимает. Он взял у нее из рук бутылку, отставил, притянул Клару к себе на колени.

— Так ты бы за меня тревожилась, лапочка?

— Да, Лаури.

— И ты не получала того письма?

— Нет. Не получала.

— А скучала обо мне?

— Да.

— Хотелось тебе, чтоб я был тут, с тобой?

— Да.

— А как же Ревир?

— Он меня любил, он обо мне заботился…

— А ты его любишь? Или хоть любила?

— Не знаю.

— Тяжело это было, что родился ребенок, а ты не замужем?

— Нет. Я про это и не думала.

— И не огорчалась?

— Нет.

— Так ты что же, хотела ребенка?

— Ясно, хотела.

Лаури откинул волосы у нее со лба, пригладил ладонью. Посмотрел на нее так, словно она не рядом, а где-то далеко. Помолчал минуту, спросил:

— Может, это мой малыш, а?

Губы ее дрогнули от неожиданности.

— Нет.

— Похож он на Ревира?

— Больше на меня.

— Я когда-то знал Ревира, — сказал Лаури. — Я тебе об этом не рассказывал, но мои родители были вроде твоих, только отец сам нанимался батрачить. Переходил с фермы на ферму, и отовсюду его выгоняли. Под конец он сбежал, а нас бросил, и мать отвезла нас, ребят, к своей матери. Мне тогда было четырнадцать. Одно время отец работал у Ревира… Я тебе раньше не говорил.

— А я думала…

— Мы с тобой одной породы, только я поездил по свету, старался кое-что понять и даже нарвался на пулю, а ты осела на одном месте и получила все, чего хотела. И цветы у тебя очень славные, лапочка, — Лаури поцеловал ее. — Просто сказать не могу, как они мне нравятся. И дом нравится. Если бы мне раньше не сказали, чей это дом…

— Лаури, а я думала… я думала, твои родные…

— Просто подонки, лапочка, самая последняя голытьба.

— Да ведь у тебя машина была хорошая и денег вдоволь…

— Я помогал одному типу возить контрабандой виски. Родных тогда уже никого не осталось.

— Ты возил виски? Вот оно что! — Клара не сдержалась, в голосе ее прозвучало удивление и разочарование.

— Потом я это бросил, затеял одно дело в Мексике. У меня было несколько тысяч долларов, я их взял у того мерзавца, на которого работал, и затеял одно дело… настоящее дело… и ничего не вышло. Слишком я мало знал. Вот тогда я ее встретил…

— Жену свою.

— Она вроде как бродяжничала, но все-таки она еще и учительница, могла сказать — вот, есть у меня занятие. Родные все подсылали к ней разных людей, хотели вернуть ее домой — она тогда жила со мной, может, и замуж за меня вышла им назло, чтоб отстали. Она мне говорила, что я только сам себя обманываю, жизнь у меня дурацкая: гоняю по свету, а ни к чему не пришел… Она права, конечно, ну и к черту.

— Ничего она не права…

— К черту.

— Ты сказал, в тебя стреляли?

— Ничего страшного, вот тут ногу прострелили.

Клара тронула его ногу выше колена.

— Зажило?

— Теперь уже зажило.

— А очень больно было?

— Не знаю…

— Ох, господи, Лаури…

— Что такое?

— Ты был на войне, и всякое такое, тебя ранило… а я ничего не знала…

— Мало ли народу ранило. В людей и сейчас стреляют, в эту самую минуту. Или бомбят, в куски разносят — еще того лучше. Не желаю об этом говорить.

— Ты лежал в больнице?

Губы Лаури дернулись, будто ему надо было отведать какой-то гадости, и Клара не стала добиваться ответа. Он молчал. Она не рассердилась. Спросила:

— Удивился ты, когда узнал про меня?

— Нет. Хотя, пожалуй, удивился.

— А что ты думал?

— Думал, ты уже уехала отсюда. Или, может, вышла замуж.

— Я все равно что замужем.

— Ну, не совсем.

— У меня ребенок.

— Ревир не живет с тобой под одной крышей, лапочка. Часто он приезжает?

— Как сможет.

— У него сейчас дел невпроворот. Как ты думаешь, сколько он и его родные зарабатывают на войне?

— Ничего я не знаю. Он про это не говорит.

— Я слыхал, он наживается на войне. Почему бы и нет? Вся окрестная голытьба и разные простофили из самой что ни на есть глухомани, кого не отправили за океан помирать на фронте, — все сейчас надрываются на фабриках и зарабатывают прорву денег. Это им так кажется, что прорву. А твой приятель — пайщик в таких фирмах.

— Он никогда не говорит…

— А чего ради говорить? Когда он к тебе приходит, он все это выкидывает из головы. Но я узнал тебя первый, я привез тебя в эти места. Два года я думал о тебе. Я даже не думал о ней… о жене… думал только о тебе.

— Правда?

— Я все время о тебе думал. Думал — если вернусь и если меня выпустят…

— Как это?

— Ну, если я из всего выпутаюсь, прямиком еду сюда, забираю тебя, и мы куда-нибудь уедем. Даже если ты уже замужем, все равно заберу тебя и женюсь.

— Женишься на мне?

— Я вот что надумал: поеду в Канаду, в Британскую Колумбию. Там сейчас дают землю все равно что задаром. Тысячи акров. У меня есть немного денег, мы все бросим и уедем, заведем ферму, я опять научусь работать на земле…

— Лаури, ты спятил…

— Почему это я спятил?

— Не знаю, просто… я…

— Чего ты испугалась?

Клара оттолкнулась от него, встала. У нее застучали зубы; кажется, воздух — и тот сейчас разобьется вдребезги, как стеклянный.