Сад радостей земных

Но Кречету не хотелось стрелять — может, после… он облизнул пересохшие от волнения губы. Роберт сказал:

— Я и сам в первый раз боялся спустить курок. Правда, я с этим быстро справился.

— Я уже спускал курок, — сказал Кречет.

— Ну да. Верно.

Казалось, Роберт не просто идет впереди Кречета, а уходит прочь. Ружье он держит наперевес, дулом книзу, и Кречет тоже. В лесу Кречету спокойно, так хорошо мечтается, это его лес — не Роберта и не чей-нибудь еще, — ведь он проводит тут времени больше всех. Он этот лес знает назубок. Лес ведь не только для того, чтоб шагать по нему напролом да высматривать — кого подстрелить. Объяснить бы это Роберту, но Роберт все спешит, будто хочет от него отвязаться.

Немного погодя вышли на какой-то косогор. Сели, подождали. Внизу, под ногами, — узкая лощина, рыжая глина крутых склонов иссохшая, твердая как камень и вся растрескалась. И на дне каменные глыбы, точно кто-то накидал их туда и позабыл. Непонятно, как они туда попали, откуда могли скатиться. Весной по этой расселине мчится черная вода, несет вывороченные с корнями деревья, окоченевшие тела животных, а сейчас все прокалено солнцем, безжизненно. Просто от лени безжизненно, это не та смерть, какую видишь иногда на дороге, — валяется кошка или собака, на ней черви кишат, мухи, и кажется — она бежала, бежала и так и свалилась на бегу. Отвратительно смотреть на мертвое животное. Был еще тот человек в гробу, давно, в Гамильтоне… лучше про него не вспоминать. А тут мертво по-другому: тут сладкая-сладкая лень, не живет то, что неживое само по себе — камни, скалы, увядшие плети вьющихся растений, высохшая, вся в трещинах земля, выветрившаяся рыжая глина… такой окоченелый, равнодушный мир бывает зимой, когда все вокруг занесено снегом, это совсем другая смерть. От нее не щемит сердце, нет в ней такого, из-за чего щемило бы сердце. По ту сторону лощины круто взбирается вверх и скрывается в водопаде вьющихся лоз и листвы давно заброшенная, заглохшая дорога…

Кречет по ней как-то прошел, ничего там нет интересного. Одна пыль. А еще выше начинаются горы: вблизи все так ясно, отчетливо, а там горы встают как в тумане — громоздятся неровными, прихотливыми уступами, зеленеют всеми оттенками зеленого цвета. Но там прохладно. Там нет этой мертвой недвижности и не налетает, как здесь, порывами жаркий, душный, пьяный ветер, не наносит гнилых запахов… а здесь тебе прямо в лицо, в ноздри вдруг хлестнет всякой дрянью, так что голова кружится. Даже на открытых солнечных полянах, в лугах воздух на минуту замрет, а потом опять обдает жаром, сильным жарким ветром, и в нем запах дохлятины или запах гнили: где-то там, в лесу, невидимые, перезрели и гниют ягоды и плоды — дикий виноград, груши и сливы, жимолость, червивые яблоки, бузина, шиповник… слишком много всего, вот почему он такой пестрый и необъятный, этот мир, где ты родился и где надо жить, а ты к этому еще не готов.

Пошли дальше, уже не так быстро. Роберт молчит, будто ему не о чем с Кречетом говорить, и это грустно. Конечно, Роберт предпочел бы пойти с Джонатаном или с кем-нибудь из своих друзей. Его друзья все такие же, как он сам, будто это они ему братья, а не Кречет… Ведь Кречет не умеет правильно говорить и ничего не хочет делать. В школе ему неохота играть ни в какие игры, а станет играть — непременно упадет, расшибется или еще что… потому что он не умеет забыться, всегда следит за собой со стороны. Когда играли в «цепочка, разорвись», не хватало решимости с маху налететь прямо на ребят и своим телом разорвать их сцепленные руки, вечно он проигрывал и под конец никто не хотел принимать его в игру.

Он наверняка мог бы справляться получше, но что-то внутри всегда мешает. Выходит, даже девчонки и те сильней его. Кричат, бегают, носятся по просторному, утоптанному школьному двору… да разве он бы так не мог, если б постарался? Просто ему пока не хочется. Слишком много всего надо обдумать, столько книг и в школьной библиотеке, и дома… обо всем надо подумать, во всем разобраться, запомнить и отложить в голове, а уж тогда можно будет заняться другими делами. Иногда бросает в дрожь, руки и коленки трясутся, отчего — непонятно. Будто ступаешь на тонкий лед, он, того и гляди, под тобой треснет, и непонятно, зачем туда идешь и кто увидит, если повернешь назад…

Вот и сейчас такое же чувство, как он ни старается себя уверить, что твердо знает, чего хочет. Тревожно и знобит. До чего он ненавидит эту дрожь! Она начинается где-то в животе и разбегается по всему телу, до самых кончиков пальцев. Ну как прицелишься, если руки трясутся? И вдруг Роберт зашептал:

— Гляди, тетеревятник!

И вскинул ружье.

От грохота у Кречета дернулась, откинулась назад голова. Заложило уши. Роберт уже с криком бежал напрямик через кусты, а он все стоял, ошеломленный, ноги отяжелели, словно вросли в мох, и надо было выждать, чтоб сердце стало биться помедленней.

— Достал его, подлюгу! — ликовал Роберт. — Ястребов нужно бить без пощады. Они цыплят уносят, убийцы!