Сад радостей земных

Карлтон всегда держался прямо, не забывал, что у него крепкие, мускулистые руки и ноги, широкие плечи, но не так-то легко все время расправлять плечи и не сутулиться, если привык с утра до ночи гнуть спину. Вот и лицо тоже – он следил, чтоб лицо у него было похоже на лица тех, других. Тех, кто не живет в поселках сезонников. В поселках люди ухмыляются, они не следят за своим лицом, все мышцы у них обмякшие, рты полураскрытые – так легче в жару; а в городе Карлтону приходится напрягать каждый мускул, здесь он весь подтянутый, весь начеку, будто готов хоть сейчас в драку. Конечно же, это бы наверняка подействовало, не выдайся такой тяжелый год. А еще через год-другой все уладится.

Автобус свернул с шоссе на проселок. Все изнывали от жары и проголодались; плакали младенцы. Карлтон ощущал в желудке давящий твердый ком – наверно, от голода… и он опять приложился к бутылке. Глоток виски ожег до боли, потом боль прошла.

– У него волосы уж до того светлые, прямо как у актера в кино, – гордо заявила Нэнси и погладила Карлтона по плечу.

Она все разговаривала с двоими из Техаса – те, наверно, глядят на него и удивляются, чего это он не обернется, не потолкует с ними по-приятельски… Ну и пускай удивляются, пускай идут ко всем чертям. Он их ненавидит, ненавидит всех, кто есть в этом автобусе, кроме только Нэнси и Клары и своих ребятишек, и пускай все они хоть сейчас перемрут, ему плевать, ведь они просто голытьба, отребье… Ему представилось: авария, автобус горит, и все гибнут в пламени, только его семья остается цела и невредима. Такие мысли будоражили, внутри поднималась веселая дрожь. Представлялось: он выскакивает из обломков горящей машины, одним прыжком – раз! На руках у него ребятишки, Клара, Родуэл, Рузвельт… И тогда можно просто пойти своей дорогой и поселиться где-нибудь еще. И это будет свобода.

Поселок был у самой дороги, но его заслонял чахлый плодовый сад. Когда они вылезли из школьного автобуса, всех шатало, земля качалась под ногами. Карлтон тревожно огляделся – каково здесь? Нэнси помогла Рузвельту сойти.

– Такой большой, а наделал в штаны, – выговаривала она. – Надо его получше приучать, миленькая. Ведь ты ему сестра.

– Я думала, он уже понимает, – сказала Клара.

Перед ними был пустырь, заваленный всяким хламом.

По самой середине чернело кострище и валялись закопченные обломки всякой дряни, которую огонь не берет. А по обе стороны стояли халупы, недавно побеленные известкой. Дальше виднелось поле – помидоры, что ли. Карлтон козырьком приставил ко лбу ладонь, вгляделся – там, как вода, мерцали и зыбились волны зноя.

– Славно они побелили дома, это они славно сделали, – сказала Нэнси. Она тащила узел: в стеганое одеяло завязаны ее платье и еще кое-какие пожитки. – Нравится тебе, миленький?

– Вроде неплохо, – сказал Карлтон.

Их развели по домам. Карлтон ни разу не взглянул на вербовщика – тот со всеми говорил одинаково, драл глотку, не разбирая, Карлтон перед ним или какой-нибудь паршивый глухой старикан, который еле ноги волочит, и еще задирал перед Карлтоном нос. Этот вербовщик сам вел автобус, старался выколотить лишнюю деньгу.

– Тут нам будет чудненько. Правда, чудненько? – сказала Нэнси.

– Нам тут и одежу оставили. – Клара подбирала с полу какое-то тряпье.

В первый день на новом месте всегда все радовались.

Карлтон подбоченился, оглядел лачугу. Комната и здесь одна, но побольше предыдущей. В углах паутина, дохлые мухи, на полу мусор, но об этом позаботятся Клара с Нэнси. Карлтон молча предоставил им разбираться с вещами. Попробовал лампочку – горит. Хорошо. Включил электрическую плитку – тоже работает. Коленом попробовал, мягкие ли матрасы – один, другой, – ничего, жить можно. Потом спрыгнул с высокого порога и, все еще подбочась, остановился перед своим новым домом.

Все лачуги были перенумерованы. Им досталось δ, Карлтон посмотрел с омерзением – надо же! Придется жить в конуре с шестеркой, намалеванной задом наперед, могут подумать, будто это у него самого не хватило ума написать правильно. Повсюду уже играла ребятня. Лачуги стояли не прямо на земле, а опирались на цементные плиты, и некоторые подпорки казались не слишком устойчивыми. Карлтон медленно шел вдоль ряда, руки в боки, будто он тут всему хозяин. За домишками в просветах виднелись старые картонные коробки и лохани. Некоторые опрокинулись, а те, что стояли как надо, наполняла дождевая вода. Если подойти и заглянуть в лохани, увидишь – в них, кокетливо извиваясь, плавают длинные тонкие черви. Перед некоторыми лачугами стояли большие упаковочные корзины, доверху набитые мусором. И в них уже копались ребятишки.

– Рузвельт, не смей рыться в этой дряни! – сказал Карлтон.

И дал сыну оплеуху. У Рузвельта голова огурцом, светло-каштановые волосы такие редкие, что порой он кажется старичком. И какие-то твердые кругляшки на голове, жесткие корки – кто его знает, с чего они пошли, и двух зубов недочет – выбиты в драке с мальчишками. Он шарахнулся от Карлтона и бросился бежать.

– Не лазь по чужим помойкам, черт подери, – сказал Карлтон.