Сад радостей земных

Так он шел еще некоторое время. Казалось, язык во рту распух. Клару он больше не искал, он уже не мог в мыслях ее увидеть, отличить от всех, кого знал. Про себя он повторил это слово – «Клара», но в ответ лишь слабо дрогнул внутри какой-то мускул. Казалось, он давным-давно что-то или кого-то ищет – и ведь вот свинство, пожалуй, теперь если и найдет наконец, так не узнает. Вот до чего они его довели, все эти мерзавцы, те, кто всем заправляет, кто подыскивает тебе работу и требует за это комиссионные, и еще мерзавцы, у кого свои фермы, кто нанимает людей, чтоб работали как негры, выбивались из последних сил, гнули спину так, что вовек не разогнуться. Но и ненависть к ним ко всем едва отозвалась в теле – только чуть сжались кулаки и тотчас же разжались, уж очень он ослаб.

Солнце в этом городе жжет вовсю. Оно яростно пялится на Карлтона, будто выделило его из всех, уготовало ему какую-то особенную участь. Глазам непривычно в солнечных очках, но лучше очки не снимать, в них его труднее узнать, они защищают… Словно бы держась начеку (это шло не изнутри, а от привычной незабытой повадки), он быстро оглядывал встречных, будто хотел остановить кого-нибудь и заговорить или ждал, что кто-то из них его остановит. В желудке опять боль – все та же, знакомая; утихая на время и сызнова просыпаясь, она докучает ему уже многие месяцы, так давно, что и вспоминать неохота, и все внутренности переворачиваются, черт бы их подрал, но он не желает ничего этого замечать. Опасно одно: как бы эта боль не прорвалась сквозь сомкнутые губы наружу, тогда она, пожалуй, одолеет его, и он все на свете позабудет. Надо молчать. Если он кого-нибудь остановит, чтоб спросить про Клару… да про что угодно… вместо этого вдруг воплем прорвется боль, и тогда он пропал. И он все шел и шел, изумляясь – откуда такая жара и откуда берутся силы у людей, что проходят мимо, не замечая его; а ноги то и дело подкашивались, ныли спина и плечи, ведь он не привык держаться так прямо. Он старался держаться прямо, не упасть, и все переставлял ноги – пусть несут вперед. И все сдерживал какой-то возглас, крик боли, какое-то открытие, в котором еще не мог, не смел признаться…

В витрине магазина часы под зеленоватым стеклянным колпаком показывали два тридцать. У Карлтона от страха застучало в висках. Он подошел вплотную к витрине и уставился на часы. Два тридцать одна. Он стоял и в упор смотрел на часы.

Потом он повернулся и пошел через улицу. Машины замедляли ход перед светофором, и он пробирался между ними – не глядя, только выставив полураскрытую ладонь, будто заклинал их некими чарами, чтоб дали ему пройти. На другой стороне улицы он хотел перевести дух, но сразу же закружилась голова, перед глазами заплясали черные полосы… нет, останавливаться глупо. Сперва надо добраться до безопасного места. Потому что творится непонятное, чудовищное. Время замедляет ход. Никогда еще время не медлило, а теперь оно замедляет ход, оно тянется и тянется, и, стало быть, теперь вся жизнь, все, что ему еще осталось, будет зиять перед ним, как нескончаемая раскаленная дорога, что привела вот в этот город, чье название он уже позабыл, в штат, где он работал долгие годы и который исколесил вдоль и поперек, но чье название тоже успел позабыть; он забыл даже, что у этих мест может быть название, что кто-то для чего-то мог дать имя мерцающему вокруг на много миль смутному полю видений и звуков. И он все шел и шел, наперекор боли, и не поднимал глаз, не желая видеть ничего такого, что могло бы сказать ему о времени. Никогда больше он не посмотрит на часы. Он дошел до церкви. На это понадобилось пять минут, а может быть, и два часа. Краем глаза он заметил ведущие куда-то ступени, поглядел – и увидел церковь. Смутно вспомнилось: Клара пошла в церковь… а дома, на родине, он и сам туда ходил. И он поднялся по ступеням, потянул дверь и вошел.