Сад вечерних туманов

Профессор Тацуджи в последние несколько дней больше времени проводит в саду. Мы мало разговаривали после нашей беседы в Небесном Чертоге неделю назад. Я позволила ему бродить по Югири, но он, похоже, далеко от дома не забирался. Несколько дней примечаю его около павильона: просто стоит, заложив руки за спину. Хочу, чтоб он закончил исследовать оттиски как можно скорее, но почему-то вид историка, устремляющего взгляд на воду, не вызывает во мне желание подгонять его. Не раз заставала его разглядывающим небо, словно разыскивающего что-то среди облаков.

Мне не дает покоя мысль: есть ли правда в подозрении Тацуджи, будто Аритомо в Малайю направил его император?

Ответ неуловим, как тушь в воде.

Сегодня утром перехватила А Чона, когда тот выходил из кухни, неся на подносе чай с лепешками.

– Я отнесу ему.

Когда я вхожу в рабочую комнату историка, все внимание Тацуджи сосредоточено на оттисках, разложенных на столе. Бамбуковые занавески подняты, солнце так разогрело кедровое дерево пола, что тот обжигает мне ступни, когда я иду по нему босиком. Книжка стихов Йейтса лежит на столе. Тацуджи продолжает разглядывать какую-то ксилографию. Лишь мимолетно кинул взгляд, когда почувствовал, что я вошла. За миг до того, как он отвел глаза, я успеваю заметить: глаза его полны скорби.

Потоптавшись немного, ставлю поднос рядом с гравюрой, изображающей какое-то малайское селение. Селение это, похоже, находится где-то на восточном побережье. Что в этой картине такого, гадаю я, что так привлекает его?

Он прокашливается несколько раз, прочищая горло.

– Все они без названия. Я расположил их в хронологическом порядке. – Тацуджи переворачивает лист и указывает на вертикальную строку японской надписи на обороте. – Это датировано пятым месяцем двадцатого года Шоува джидай, Эры Просвещенного Мира.

Я знала, что каждая эра в японском календаре соответствует правлению какого-нибудь императора.

– Когда Хирохито стал императором?

– На Рождество 1926 года. А значит, Аритомо написал это в 1945-м. В мае 1945-го.

– За три месяца до того, как Япония сдалась.

Мысленно я вижу картинку: Аритомо сидит тут, в Югири, гравюру делает, тогда как я – все еще узница. И оба мы не ведаем друг о друге, не ведаем, что придет день и наши дорогу сойдутся…

Протягиваю руку и беру оттиск со стола. На пляже ряды каракатиц сушатся на деревянных рамах. Позади них кокосовые пальмы кланяются друг другу, их листья выгравированы до того тонко, что я едва ли не слышу, как шелестят они на соленом ветру. Всю эту сценку Аритомо поместил внутрь контура большой каракатицы, покрыв внешние кромки совмещенными оттисками каракатиц поменьше, выписанных просвечивающейся синей краской: тени на тенях.

– Древние китайцы называли каракатицу Писцом Океанского Бога, потому что она носит тушь в своем теле, – бормочу я. – Что-то такое Аритомо мне однажды рассказывал. Качество оттисков подходит для вашей книги?

Тацуджи опять прочистил горло.

– Большая часть из них – да. Не так хороши, как работы Канаоки[201], конечно. Так ведь, полагаю, с теми ничьи не сравнятся.

Я смотрю на него, и он поясняет:

– Канаоку помнят за реализм в творчестве. Конь, нарисованный им на стене дворца, говорят, по ночам выходил живой и скакал по поросшей травой земле под осенней луной.

– Некоторые из оттисков пострадали от сырости.

– Даже будь они все в клочках, я хочу, чтобы люди увидели их. Они войдут в мою книгу – с вашего позволения, разумеется.

Он вновь пристально рассматривает гравюру с рыбацким селением и произносит, смягчив голос:

– Это в первый раз, когда я вернулся с войны.

– Только люди постарше, вроде меня… вроде нас… помнят это теперь, – говорю я.

Он отрывает взгляд от укиё-э и смотрит на меня:

– Вам что, нездоровится?

Какое-то время я молчу.

– Вы говорили мне, что были военно-морским летчиком.

Он кивает.

– Вы где базировались? В Баттеруорте? Или Сингапуре?

Мне не дает покоя мысль, что он летел в той, первой волне самолетов, которые бомбили улицы Сингапура и Пенанга. А может, был в эскадрилье, которая потопила «Принца Уэльского» и «Рипалс»[202] у восточного побережья?..

Тацуджи, сощурившись, смотрит в окно, словно заметил что-то на горизонте.

– Мы базировались возле рыбацкого селения.

– Где это было?

Я шарю рукой у себя за спиной и подтягиваю стул из розового дерева. Сажусь поближе к нему.

Время тянется долго, он молчит.

Наконец начинает рассказывать – медленно, ровным голосом.

«В то утро, когда мне, по разнарядке, предстояло умереть, шел дождь. Я не спал. Всю ночь дождь несло с Южно-Китайского моря, вода хлестала по тростниковым крышам домиков, где мы квартировали. Сезон дождей уже должен был закончиться, а они все шли – день за днем.

Полковник Терудзен, мой пилот-инструктор, был уже на веранде, смотрел на песчаный берег. Между низкими тучами и морем вспыхивали молнии. «Никаких полетов сегодня», – сказал он, когда я присоединился к нему. Произнес он это с явным облегчением. В тот год ему исполнилось сорок, и я знал, что он переживет войну. И меня это радовало.