Сад вечерних туманов

– Вы дали это мне вскоре после того, как мы встретились.

Он взглянул и отвел мою руку со словами:

– Мне это не нужно. Я это знаю наизусть.

– Я хотел бы услышать, как это произносите вы, – попросил я. – Пожалуйста…

– Я знаю, выпадет судьба погибнуть в чреве облаков…[207] – начал он на языке поэта.

То была первая строка стихотворения Йейтса «Ирландский авиатор предчувствует свою смерть». Я закрыл глаза и слушал его, уловив сдерживаемый гнев в голосе, когда он дошел до последних строк[208]. Тогда-то я и понял, что, в отличие от нашего прошлого расставания, я не стану опять пытаться забыть его. Медленно поднял я веки и выговорил:

– Я вел себя по-дурацки в тот день, в Ясукуни, правда? Все это – пустое.

– Но и я повел себя так же, согласившись на твою просьбу.

– И все же мы поступили правильно, в этом я уверен, – сказал я.

Утро было мрачное, «колдун» болтался, как тряпка. С деревьев на краю джунглей поднялась пара цапель. Мы следили, как поднимались они все выше и выше, исчезая в пелене легкого дождя между двумя долинами, держа путь на рай, который никогда не откроется мне. Во взгляде Терудзена я видел то же сильное желание, какое ощутил в себе, следя за полетом этих птиц. Я знал, чего он хочет от меня, но никогда не скажет об этом вслух. Я повел головой:

– Я не смогу.

Он опустил глаза:

– Я понимаю.

Я забрался в кабину и пристегнулся.

– Я передам твоему отцу, что встретил тебя здесь, – пообещал он.

– Он порадуется, услышав это, – отозвался я. И закрыл люк, прежде чем смог произнести что-то еще.

Двигатель чихнул несколько раз, потом завелся, неровно заурчал, выбрасывая на ветер клубы черного дыма. Прибавляя газу, я бормотал молитву, чтобы самолет перенес меня через Южно-Китайское море до самых берегов Малайи. Машина двинулась, сдерживаемая висящей под брюхом бомбой: птица, несущая яйцо-зло. Уже почти у самого конца взлетной полосы самолет нехотя задрал нос и оторвался от асфальта. Я сделал круг над аэродромом, не сводя глаз со стоящего на полосе Терудзена. Я поднимался все выше и выше, и жар сдерживаемых слез туманил мне стекла очков.

До побережья Малайи оставалось девяносто миль, когда мне навстречу выползли дождевые тучи, высокие и темные. Капли дождя, твердые, как пули, разлетались в брызги на козырьке. У меня появилось мучительное ощущение, будто меня преследуют. Я крутился в кресле, осматривая небо сзади, и гадал: уж не американский ли истребитель, обнаружив меня, решил со мной поиграть? В небе было пусто, однако ощущение не собиралось покидать меня. Еще немного, и видимость упала до нуля: если я ничего не видел, значит, и меня никому видно не было…

Самолет раскачивало сшибавшимися потоками ветра и воды. У меня не хватало горючего, чтобы забраться повыше грозы. Я мог лишь держаться нынешнего курса и надеяться, что не врежусь в гору. Я то и дело сверялся с картой, необходимость быть каждую минуту наготове не позволяла мне думать ни о Терудзене, ни об отце.

Вскоре подо мной промелькнули слабые огоньки. Снова справившись по карте, я облегченно заорал. Я добрался до Кампонг-Пенью! Я ринулся с небес к посадочной полосе, однако расположение огней подавало сигнал: состояние полосы таково, что посадка невозможна. Но у меня другого выхода не было – нужно садиться там, но сначала требовалось убедиться, что посадка не будет стоить мне жизни. Пролетев чуть дальше, я нашел, примерно в миле влево, расчищенную полоску земли. Снизился над ней до бреющего полета и сбросил лишенную взрывателя бомбу, надеясь, что в темноте и потоках дождя она приземлится на что-нибудь мягкое. Освобожденный от этого жуткого груза самолет взвился ввысь. Я развернулся, направившись обратно к аэродрому, стараясь не потерять его из виду из-за грозы. Я сел, колеса затряслись по полосе, вызывая целое половодье. Еще миг – и я угодил в вереницу выбоин. Меня развернуло на полосе. Я услышал, как треснуло шасси. Голова врезалась в стекло, и я потерял сознание.

Очнулся я в скудно обставленной комнате. Какой-то мужчина, стоявший ко мне спиной, разглядывал в окно песчаный берег. Я узнал его и на мгновение подумал, что все еще вижу сон. До меня донесся шум волн. Мужчина обернулся. Я попробовал было сесть, но тут же скорчился от боли.

– У тебя два ребра сломаны, – сказал полковник Терудзен, подходя к моей койке. – Медик-офицер сделал все, что в его силах, жаль, что ему по силам только самое необходимое. У них отчаянная нехватка всего.

– А мой самолет? – спросил я.

– Наземная команда пытается понять, подлежит ли он восстановлению.

– Вы летели за мной от самого Баколода, – догадался я, припомнив ощущение, будто меня преследовали. Он поднес к моим губам стакан тепловатой воды. Я выпил ее всю, и он отер мне рот своим носовым платком. – Вы сумели сесть целым и невредимым, не то что я.

Вновь мной овладело ощущение, знакомое всякому неудачнику.

– А-а, но ведь того и следовало ожидать. Я же был твоим учителем, в конце концов.

– Кто-нибудь из моей группы еще здесь?

Теплая улыбка засветилась на его лице: