Сад вечерних туманов

— Запреты на татуировки не касались иностранцев, явившихся с Запада, — продолжаю я. — Георгу Пятому татуировку выколол знаменитый японский мастер: дракона на предплечье.

— Король Георг с джапской наколкой! — крутит головой Фредерик. — Магнусу это жутко понравилось бы.

— Магнус — не единственный человек, кому Аритомо сделал татуировку, — тихо произношу я. — Он и других татуировал…

Я смотрю ему прямо в глаза.

— Тебя? — недоверчиво улыбается он.

— Мне нужно, чтобы Тацуджи осмотрел мою татуировку. Затем я его сюда и пригласила.

— Стало быть, все с самого начала не имело никакого отношения к этим самым ксилографиям.

— Имело.

Я закрываю книгу и укладываю ее обратно в футляр.

— Но я должна устроить так, чтобы наколка была сохранена, еще до того…

У меня непроизвольно дергается горло.

— Вся эта затея отвратительна! Ты не какое-нибудь животное, чтобы с тебя кожу сдирали после смерти.

— Татуировка, созданная садовником императора, — редкое произведение искусства. Его необходимо сохранить.

— Но ты же ненавидела этих чертовых джапов!

— Это совсем другое дело.

— Ладно… сфотографируй ее, если хочешь сохранить.

— Это все равно что сфотографировать картину Рембрандта, а потом уничтожить оригинал. Тацуджи будет спокойнее, если кто-то еще будет вместе с нами, когда я буду ему ее показывать.

Я делаю глубокий вдох.

— Мне бы хотелось, чтобы ты присутствовал.

Фредерик молчит.

— Насколько велико это… эта татуировка?

— Я хочу, чтоб ты взглянул на нее.

Фредерик видел меня голой десятки лет назад, и сейчас меня дрожь пробивает при мысли выставить напоказ свое стареющее тело.

Он ошеломлен.

— Что, здесь? Сейчас?

— Когда прибудет Тацуджи, — я бросаю взгляд на часы. — Он скоро должен быть тут.

— Я не хочу видеть то, что он сделал с тобой, — говорит он, отступая на шаг.

— Я больше никого не могу попросить, Фредерик. Никого.

Комната, которую я предоставила Тацуджи для работы, была той самой, где Аритомо делал мне наколку — за ночью ночь. На мгновение показалось, будто я улавливаю едва различимый запах туши и крови, впитавшийся в стены с благовонием сандалового дерева, которое Аритомо зажигал всякий раз, принимаясь за работу.

— Зашторь окна.

Слова звучат знакомо, и я вспоминаю, что когда-то уже произносила их… в этой самой комнате. Или они были лишь эхом, возвращающимся по кругу через каньон времени?

Фредерик долго глядит на меня, не двигаясь. Потом подходит к окну и закрывает ставни, запирает их на задвижку.

Тацуджи зажигает настольную лампу.

Глядя на себя в зеркало, которое установила тут утром, я снимаю с себя жакет и аккуратно вешаю на спинку стула. Вожусь с жемчужными пуговками на шелковой блузке, и Фредерик подается вперед, чтобы помочь мне, но я отрицательно повожу головой. Снимаю бюстгальтер, прикрываю блузкой грудь и поворачиваюсь спиной к зеркалу, глядя в него через правое плечо.

Сияние исходит от моей кожи, оно, кажется, разгоняет тени и распахивает пространство, выходящее далеко за эти стены. Сколько уже времени миновало, а и сейчас, глядя на татуировку, я чувствую приступ неловкости — неловкости, смешанной с гордостью. Мне знакома каждая линия, каждый изгиб его рисунка, но я помню времена, когда всякий раз что-то новое бросалось в глаза — то, что Аритомо искусно вплетал в узоры.

Фредерик застыл с выражением на лице, в котором смешались и волнение, и восхищение, и — да, даже оттенок страха, который я сама ощущала всего секунду назад.

— Они… они выглядят нелепыми, — хрипло выговаривает он. — Жуткими.

У меня на спине стоит серая цапля. Храм появляется из облаков. Изящные рисунки цветов и трав, увидеть которые можно только в экваториальных лесах, тянутся вверх от моего бедра. Сокровенные, неизъяснимые символы вписаны в наколки — символы, смысл которых мне так и не удалось раскрыть: треугольники, круги, шестиугольники. Их штрихи примитивны, как самая ранняя китайская письменность, нанесенная огнем на черепашьи панцири.

Тацуджи вытягивается, не сводя с меня глаз, словно дерево, ожидающее, когда ветер расшевелит его листья.

— Тацуджи, вы хотите, чтобы я простудилась?

Очнувшись, он принимается извиняться. Направив колпак лампы на меня, склоняется над моею спиной, держа увеличительное стекло поближе к коже. В голове у меня мелькает мысль: а ну как свет пройдет через линзу и прожжет мне спину? Я говорю себе, что веду себя как идиотка, и кручу шеей, чтобы разглядеть, чем этот ученый занимается. Тень его скрывает участки хоримоно, наколки вновь появляются, когда он двигается: словно коралловые рифы вновь обретают свои цвета, стоит только солнцу очиститься от облаков. Холодная металлическая оправа лупы касается меня, и я вздрагиваю.

— Извините, — бормочет ученый. — Поднимите руки, пожалуйста.

Я подчиняюсь, глядя перед собой. Частички пыли, плавающие в воздухе между пластами света и тени, походят на движущийся в море криль, и я думаю о китах, которых видела, когда была девочкой, на пляже за дуриановым садом Старого Мистера Онга.