Сад вечерних туманов

Следующий вечер я провожу за ужином с Фредериком и Эмили в Доме Маджубы. Хозяйка оживлена и бодра, болтает с нами в гостиной после того, как с едой покончено. Уже поздно, и она просит меня помочь ей добраться до своей спальни. Оглядываю комнату, стараясь вспомнить ее с тех времен, когда сама спала тут. Стены уже не белые, а нежно-голубые. Фотография Магнуса в серебряной рамке, украшенной крапчатым пером цесарки, стоит на столике у кровати: святыня, на которую молятся лекарственные пузырьки вокруг.

Опускаясь на кровать, Эмили издает стон боли. Закрывает глаза так надолго, что я думаю, будто она уснула, и уже собираюсь ускользнуть потихонечку, но ее глаза снова открываются и блестят так ярко, как за весь вечер не блестели. Эмили усаживается прямо и указывает рукой на полку, не глядя на нее.

— Та шкатулка, — говорит она. — Сними ее.

— Вот эта?

— Да. Открой.

Внутри шкатулки на тканевой обивке лежит фонарик из рисовой бумаги. Фонарик старый — гравюра папоротников, оттиснутая на его оболочке, очень хрупка. Осторожно передаю фонарик Эмили. Внутри его все еще хранится наполовину оплывший огарок свечи.

— Я думала, что Аритомо все их уничтожил.

— О, этот я сохранила. Остался от одного из празднований лунного Нового года, задолго до того, как ты с ним встретилась, — говорит она, оглядывая фонарик. — Помнишь те фонарики, что он сделал в память о Магнусе? Вот было зрелище, когда мы в тот вечер выпустили их в небо! Здешние старики до сих пор об этом говорят, знаешь ли…

Она испускает вздох — откуда-то из самой глубины своего существа.

— Моя память сегодня похожа на луну: полная и яркая — такая яркая, что все ее рубцы видно.

Эмили медленно поворачивает фонарик на ладони, потом отдает его мне. Я уже собралась вернуть его в шкатулку, но она останавливает меня.

— Нет-нет. Это тебе. Я хочу, чтоб он у тебя был.

— Спасибо.

Когда я возвращаюсь в гостиную, Фредерик бросает взгляд на фонарик. Протягивает мне виски и спрашивает:

— Как Вималя? Радует тебя?

— Она умна и прислушивается к указаниям. Югири начинает нравиться ей.

Он садится напротив меня.

— Эти твои наколки… ты их прятала все эти годы?

— Если не считать врачей… и моих нейрохирургов… никогда их никому другому не показывала.

Припоминаю выражение лица моего врача, когда он впервые увидел хоримоно — давно это было. За десятки лет я переболела разными болезнями, но все они не требовали хирургического вмешательства.

Бывают дни, когда я думаю: а не обладает ли и вправду хоримоно свойствами талисмана, как утверждал Аритомо? Если так, значит, больше я не нахожусь под его защитой.

— А твои… твои любовники? — спрашивает Фредерик. — Они что говорили, когда видели твои наколки?

— Аритомо был последним.

Он слышит все, что я оставила невысказанным. И тихо роняет:

— О, Юн Линь…

Я думаю о годах одиночества, об осторожности, которую приходилось проявлять в одежде — чтобы никто никогда не смог проникнуть в мою тайну.

— Аритомо наделил меня ими, и я совсем не хотела, чтоб кто-то другой их видел. К тому же я шла вверх по лестнице судебных чинов… одного слуха о чем-то таком хватило бы, чтобы погубить мою карьеру. — Я отодвигаюсь от него. — И, если честно, после Аритомо я так и не встретила никого, кто пробудил бы во мне интерес.

— Это из-за них ты не хочешь подвергаться лечебным процедурам? — говорит Фредерик. — Тебе придется. Ты должна.

— Какие бы процедуры я ни проходила, какие бы лекарства ни принимала, они в конечном счете меня не спасут, — отвечаю я. Перспектива оказаться запертой внутри своего же разума меня ужасает. — Я обязана устроить так, чтобы хоримоно сохранилось.

Взгляд Фредерика скользит по всем углам комнаты.

— Договаривайся с Тацуджи о его сохранении, только прошу тебя: начни лечиться! В наше время нет ничего постыдного в татуировках, — убеждает он. — Что с того, что ты судья?! Ты уже в отставке. Если люди захотят языки почесать, так и черт с ними! Отправляйся лечиться и возвращайся сюда — поправляться, жить. В Танах-Рате есть хорошая частная лечебница, где ты сможешь обосноваться. Юн Линь, есть люди, которые смогут позаботиться о тебе.

— Провести преклонные дни на слоновьем кладбище?

— Можешь жить в Доме Маджубы.

Он пробует улыбнуться, выдать то, что собирается сказать, за проходную банальность, но у него не получается.

— Я позабочусь о тебе.

— Я вернулась сюда не в надежде, что ты это предложишь, Фредерик, — говорю.

Слеза катится у него по щеке. Я протягиваю руку и тыльной стороной пальцев смахиваю ее.

— Хоримоно — лишь часть того, что произошло со мной. Это подарок Аритомо. Долг велит мне сделать все, чтобы оно уцелело.

Когда позже я выходила из Дома Маджубы, держа в руке незажженный бумажный фонарик, то услышала «Романс» из фортепианного концерта Шопена. В ту ночь, сообщит мне на следующее утро Фредерик, умерла Эмили. Она уснула и больше не проснулась, уплыв от берега на музыке, которую некогда Магнус каждый день играл ей на ночь…