Сад вечерних туманов

— Это экземпляр «Суикоден». Ему уже два века, — сказал он. — Иллюстрации были вручную сделаны самим Хокусаем.

Видя, что я понятия не имею, о ком он говорит, Аритомо вздохнул:

— Вы, должно быть, видели картину, изображающую большую волну, неподвижно застывшую перед тем, как обрушиться обратно в море. Внутрь этой волны попала небольшая лодка, в отдалении видна гора Фудзи.

— Конечно, видела. Картина известная.

— Так вот, создал ее Хокусай.

Аритомо навел на меня обтянутый белым хлопком палец:

— Большинство людей считают, что знают этого художника, хотя бы по его картине «Внутри большой волны из глубин моря». Но он создал намного больше этого.

Аритомо подтолкнул книгу по столу ко мне. Вертикальная линия выполненного красной краской японского письма нисходила по одну сторону серой обложки. Книга раскрывалась справа налево, и первая укиё-э изображала вид на узкую гору с прилепившимся к ее склону малюсеньким храмом. Комната застыла в тишине, пока я листала страницы книги.

— Гравюры выписаны очень подробно, — заметила я.

— Художнику, в зависимости от цветов, какие ему нужно было получить, и от эффектов, каких ему нужно было достичь, приходилось вырезать не одно деревянное клише.

— Похожи на японские татуировки, — сказала я. — Ирезуми, они ведь так называются?

— Это, — он скосил на меня глаз, — неучтивое слово. Не пользуйтесь им. Никогда. Художники-татуировщики называют это хоримоно — то, что украшено резьбой.

— Хоримоно, — повторила я. Слово было такое чужое, мой язык был так непривычен к его выражению — совсем как когда-то звучало для меня имя этого садовника…

— Когда шли процессы по военным преступлениям в К-Л, — заговорила я, — мне пришлось записывать показания одного японского военнопленного. Охранники сняли с него рубашку, так у него грудь, руки и спина были покрыты татуировками птиц и цветов и даже скалящегося демона. Позже один из охранников сказал мне, что у того мужчины татуировки покрывали все тело — и бедра, и ягодицы, и ноги.

— Это необычно для тех, кто служит в армии, — заметил Аритомо. — Татуировки по всему телу бывают только у преступников и отбросов общества.

— Те татуировки казались… живыми.

— Должно быть, малому повезло на хороти, мастера татуировок.

— У Магнуса есть татуировка, — сказала я. — Вы знали об этом?

— Вы ее видели? — зыркнул на меня Аритомо.

— Он приезжал в выходные на Пенанг. Мне тогда было лет шестнадцать-семнадцать. Он пригласил нас на чай в гостиничное кафе.

Садовник, скрестив руки на груди, ожидал моих объяснений.

Вентиляторы под потолком фойе гостиницы вели изначально проигранное сражение с насыщенным влагой воздухом, латунные концы их деревянных лопастей отбрасывали блики света на стены и мраморный пол. Одетый в полотняный пиджак поверх белой сорочки из хлопка, темно-бордовый галстук и серые брюки с тщательно отутюженными стрелками, Магнус не совсем отвечал тому образу плантатора, который сложился у меня в голове. Черная шелковая повязка на правом глазу наделяла его плутоватым обаянием, и я не могла не заметить, как притягивала она взгляды других обитателей гостиницы, в особенности обитательниц.

— Вас только четверо? — обратился он к моей матери. — А где Кьян Хок?

— На севере, в Бату Ферринги[166], — ответила она. — Проводит летние сборы с кадетами на пляже.

Официант провел нас к столику на террасе у моря, где располагались европейцы и богатые семьи китайцев и малайцев. Двое мальчишек-китайчат, лет пяти-шести, гонялись друг за другом, лавируя между столиками и вызывая явное неодобрение европейских матрон. По узкой полоске воды между Пенангом и материковой Малайей мимо гостиницы проплывали лайнеры, сухогрузы и рейсовые пароходы-грузовички, одни шли из Индийского океана, другие — из Андаманского моря, все их пассажиры, я уверена, радовались входу в Малаккский пролив после недель и месяцев в открытом море.

— Как ваша плантация? — спросил мой отец. Моим родителям, похоже, было не по себе рядом с Магнусом, и от этого я еще острее чувствовала витавшую в воздухе натянутость.

— Вполне прилично, Бун Хау, — ответил Магнус. — Вам бы приехать и самим взглянуть.

— Стоило бы, — произнесла моя мать. Я узнала тон, каким это было сказано: так же ее голос звучал, когда она давала отцу обещания, выполнять которые у нее не было никакого намерения.

— А что у вас с глазом случилось?

Этот вопрос терзал меня с того самого момента, как я увидела Магнуса.

— Не будь невежливой, Юн Линь, — произнесла моя мать.

Магнус отмахнулся от ее замечания:

— Я потерял его, сражаясь на Бурской войне.

— Это в Африке, — уточнила моя сестра.

— Ja, — кивнул Магнус. — Британцы пытались захватить нашу землю. Мы отстаивали ее, но они сожгли наши фермы и загнали наших женщин и детей в концлагеря.

— Послушайте, — вмешался мой отец, прежде чем я успела спросить Магнуса, что такое концлагерь. — Я не хочу, чтобы вы говорили с моими девочками об этой чепухе. Вы, буры, были шайкой головорезов. Вы проиграли войну. Оттого, что вы назвали свою чайную плантацию «Маджуба», история не изменится.