Сад вечерних туманов

— Лейтенант Кендзи. У него двигатель забарахлил в то утро, когда пришел его черед лететь… три дня назад. Он аж языка лишился, когда меня увидел.

Его улыбка улетучилась.

— Неисправность устранили, и приказ свой он уже получил. Полетит завтра.

— Он моложе меня, — сказал я. — Ребенок еще. Я должен лететь первым.

— Ты совершенно не в состоянии вести самолет, Тацуджи! — прикрикнул он.

— Вам не следовало лететь за мной сюда, Терудзен-сан, — сказал я. — Вы нарушили приказ.

— Что сталось с твоим отцом?

Вопрос застал меня врасплох, и я не смог от него уклониться. Только какой смысл было уходить от его вопроса сейчас? Как писал ирландский поэт, «я взвесил все, подвел итог, сравнив грядущее с былым». Мне всего лишь этот миг в настоящем осталось прожить — и в нем умереть. И я медленно рассказал Терудзену, как в последний раз увидел своего отца.

— Как только мое назначение в токко-часть было утверждено, я отправился в сельское убежище нашей семьи в предгорьях Гунма-кен[209]. Отец перебрался туда, когда начались воздушные налеты. Токио американцы бомбили сильно, и я был рад увидеть нетронутыми обсаженные кленами аллеи моей юности. Листва готовилась сдаться на милость зимы: не помню, чтоб когда-нибудь видел листья на кленах такими красными — наверное, и на них наложила печать кровь войны. Я потянул за шнурок, свисавший у ворот. Мне казалось, я слышу, как дзинькает колокольчик в глубине дома. Несколько минут спустя звякнул отодвинутый засов. Я скрыл потрясение, которое испытал при появлении отца. Он никогда не был здоровяком, но сейчас выглядел особенно нескладным, костлявым, глаза смотрели обеспокоенно. Одет он был в старое серое юката, которое теперь ему было слишком велико.

— Ты не предупредил меня о своем приезде, — сказал он.

Довольно долго мы просто глядели друг на друга, как чужие. Потом я сделал то, чего не делал никогда прежде: я обнял его. Он гладил меня по голове, вновь и вновь повторяя шепотом мое имя. Наконец он отпрянул, улыбаясь. Несмотря на нескрываемую радость от нашей встречи, я чувствовал, что что-то неладно.

Мы пили чай на энгава. Мы часто так делали, и воспоминания успокаивали, хотя одновременно и пробуждали печаль. Я не ведал, как подступиться к тому, что должен был сказать — о полученном назначении. Некоторое время мы говорили лишь о том, что было до войны, но потом, к моему удивлению, отец сам заговорил о токко-программе вице-адмирала Ониши.

— Я получил указание строить больше самолетов для войны, — сообщил он. — Не будет иметь значения, если их качество оставит желать лучшего, лишь бы летали. Хватают их сразу, едва успеваем произвести.

Отец с отвращением покачал головой.

— Такова воля императора, — сказал я. — Самолеты помогут нам защититься от американцев.

Слова эти, столько раз слышанные по радио, на сей раз прозвучали лживо.

Отец растил меня со дня смерти моей матери, а потому мог понять причину моего приезда, просто заглянув мне в глаза. И он заплакал — беззвучно, с широко раскрытыми глазами. Он был главой одной из крупнейших в стране дзайбацу [210], и вид его, плачущего, потряс меня. Я понял: войну мы проиграем.

Я пробыл у отца пять дней. Больше мы вообще не заговаривали о войне. Настало мое последнее утро, когда, проснувшись, я почувствовал вокруг какую-то необычную тишину. Я вышел из дома и нашел отца в саду. Взгляд его был прикован к пруду, где когда-то плавали кои, а теперь совсем не было рыб. Отец был одет во все белое.

— Где слуги? — спросил я, а он ответил:

— Я отослал их.

Тон, которым были произнесены эти слова, перепугал меня: я как-то сразу понял, почему он оделся в белое и что собирается совершить.

— Не надо, ото-сан[211], — сказал я.

Он протянул мне руку. Я взял ее, почувствовав в отце памятную мне твердость. Он сжал мою руку и отпустил ее. Потом пошел в глубь дома. Я побежал за ним, звал его, но он не остановился, не оглянулся. Мы вышли к каре-сансуй — саду камней. Он сам его создал. Гравий был разровнен граблями, а на краю прямоугольника из белого песка постелен тростниковый мат. Я узнал лежавшие на нем мечи наших предков: длинный — катана, а рядом покороче — вакидзаси[212]. На подносе стояла чашка и небольшой кувшинчик с саке.

Отец разглядывал линии на гравии — беззвучную рябь, кругами расходящуюся из одной точки в центре. Или то была рябь, возвращающаяся к молчанию? У отца была привычка каждый вечер по возвращении с работы создавать новый узор. Так он отдыхал, отрешаясь от забот. Теперь же пояснил:

— Будда оставил на земле отпечаток своего большого пальца.

— Не делай этого.

Голос мой дрожал, зато отец был спокоен и целеустремлен, как корабль, входящий в безопасную гавань после штормового плавания в открытом море. Он опустился коленями на мат и налил в чашку саке. Меня охватило ощущение, будто я снова учусь летать на своем истребителе, легкие лишались кислорода, так что сознание едва не помрачалось в борьбе с невидимыми силами, приковывавшими небо к земле.