Сад вечерних туманов

Время шло, а я все никак не мог отрешиться от его вводящей в соблазн мечты. На миг я позволил себе перебрать все возможности, что открылись бы передо мной, представить: какую жизнь мог бы прожить. Вспомнил когда-то виденных нами цапель, улетавших в какое-то недоступное прибежище.

Только я знал: это невозможно.

Такое было невозможно…

— Если я не исполню свой долг, смерть моего отца окажется напрасной, — сказал я, пытаясь найти способ объяснить ему свое решение. — Он согласился с тем, что я должен лететь, и если я этого не сделаю, то в чем тогда был смысл его смерти? — Я умолк, и моя решимость окрепла. — Вот почему я прошу вас дать мне ваш самолет. Бомбовый груз на него можно перенести с моего.

Лицо Терудзена запылало гневом и сделалось до того похожим на лицо моего отца перед смертью, что у меня появилось ощущение, будто война разрушила даже скрепы самого времени. В первый раз Терудзен выглядел сломленным.

— Я не должен был лететь за тобой сюда, — вздохнул он. — Я был эгоистичен. Хотел видеть тебя, хотя бы на то время, что у тебя осталось.

— Моя судьба была вам известна с первого дня, когда вы стали учить меня летать, — мягко выговорил я и тронул его за плечо. — Ее ничто изменить не может.

Самолет Терудзена был двухместным «Йошикава К-41»: одна из ранних моделей моего отца. На фюзеляже был изображен семейный герб Терудзена: пара цапель, летящих по кругу в вечном следовании друг за другом. Он все утро проводил со мной инструктаж, пока самолет переоборудовали для несения бомбы. После того дня на пляже он мало о чем говорил со мной, помимо тонкостей в управлении его самолетом. Однажды, уже поздно вечером, сказал: «Хочу вместе с тобой еще разок полетать. Дать тебе почувствовать его».

В кабине я действовал рычагами управления, а он сидел позади меня. В первый раз я по-настоящему понял, почему отец стыдился этого, не отвечавшего техническим требованиям самолета, который его вынуждали выпускать в конце войны. По сравнению с моим самолет Терудзена летел плавно и мощно: орел рядом с воробушком. Я вспомнил наш первый совместный полет на учебном самолете в Академии, и великая печаль охватила меня.

— Поднимись выше, — приказал Терудзен. — Насколько только сможешь выше.

Мы забрались за облака, где последние лучи солнца все еще окрашивали небо алым. Мы все летели и летели, а внизу, под нами, земля, вращаясь, входила в ночь. Вскоре над нашим куполом засветились звезды. Я признался: «Однажды, когда я летел в ночном патруле, то никак не хотел приземляться. Меня так и тянуло лететь дальше и дальше, я чувствовал, что в темноте я всегда буду в безопасности».

— Какое ж это было бы чудо — навечно остаться в полете, — произнес он. Голос его звучал тихо, но был отчетливо слышен в остекленной кабине. Я почувствовал, как его рука стиснула мое плечо, и, потянувшись, накрыл ее своею. Где-то, может, и бились воедино ради какого-то летчика-смертника вроде меня миллион сердец, но вот здесь, в вышине, в ту ночь я слышал и чувствовал биение только двух: его и моего.

Трижды приходили приказы на меня — и трижды их пришлось отменять из-за плохой погоды. Днем 5 августа 1945 года я получил четвертый набор приказов. У побережья Борнео был замечен американский авианосец, шедший на север. Мне предстояло взлететь на следующее утро, в восемь часов. Прогноз обещал погоду ясную и солнечную.

После прощального ужина, устроенного оставшимся личным составом базы, мы с Терудзеном пошли прогуляться по пляжу. Над морем взошла луна. Волны стихли. Терудзен был спокоен и сдержан и все время давал советы, как выжать лучшее из его самолета.

— Не будем больше говорить о войне, — сказал я.

Он глянул на меня и кивнул.

— Расскажите, что будете делать, когда это все закончится, — продолжил я. Мне хотелось заглянуть в ту часть его жизни, которую уже никак не удастся с ним разделить.

— Меня, видимо, объявят военным преступником и предадут суду.

Я покачал головой и снова попросил:

— Расскажите, что вы будете делать.

Он обратил взгляд в даль моря, догадываясь, чего я от него хочу:

— Я непременно вернусь сюда, к этому острову, и выстрою дом… там, — он указал на местечко под вереницей кокосовых пальм. — Здесь и проживу остаток своей жизни. Каждое утро буду выходить в море на лодке, ловить рыбу и смотреть, как восходит солнце над океаном.

— Это будет хорошая жизнь, — уверил я его.

— Я каждый день буду думать о тебе, — сказал он, глядя на меня.

— Я написал свое смертное стихотворение. Хотите послушать?

— Завтра прочтешь.

Мы снова пошли по берегу. Я не хотел транжирить время на сон, но в конце концов он сказал:

— Ты должен отдохнуть. Когда полетишь завтра, тебе понадобится острота всех твоих реакций.

— Сегодня ночью я хочу быть здесь, на пляже, — сказал я.

— Ложись спать. Я разбужу тебя.

Я улегся на прохладный сырой песок. Звезды казались такими близкими — рукой подать. Только и оставалось, что руку за ними протянуть. Вместо этого я взял его руку и держал ее, не отпуская даже тогда, когда стал проваливаться в сон.