Садик под окнами

Петр Петрович был сельским учителем, а его жена работала пропагандистом в райкоме партии. Их село находилось близ самой границы, и фашистские солдаты ворвались в дома прежде, чем мирные русские люди успели понять, что началась война. Немецкие танки протаранили, обрушили и развалили самые лучшие постройки; автоматчики длинными очередями прошили улицы направо и налево; в грузовики, следовавшие позади танков, фашисты свалили награбленное добро и втолкнули многих советских людей, которые не успели спрятаться, а потом все село запылало огнем.

Случилось так, что жена Петра Петровича в это утро дежурила в райкоме, сына-трехлетку она еще с вечера отвела к своей матери, а Петр Петрович ночевал в квартире один. Его разбудили стрельба и железный грохот танков. Он выбежал на улицу и тут же упал, срезанный пулеметной очередью.

А потом, перевязав себя кое-как, он ползал среди пылающих домов. Здание райкома горело, как большой костер, и Петр Петрович понял, что жена его погибла. Он не нашел и сына. Кто-то сказал ему, что ребенка вместе с бабушкой гитлеровцы увезли на грузовике.

Залечив раны, Петр Петрович пробрался через линию фронта к своим. И хотя по профессии он был сельским учителем, воевал хорошо, получил восемь наград и демобилизовался в чине лейтенанта.

Перед самым концом войны он узнал, что его сын вместе с другими малышами находился в Клайпеде, в воспитательном доме, а при отступлении фашистов увезен куда-то в глубь Германии и что бабушка его, вероятнее всего, замучена где-нибудь в концентрационных лагерях. Уверенность в том, что ребенок остался жив, окрылила Петра Петровича, и, когда немецкая армия капитулировала, он с радостью стал думать о скорой встрече с сыном. Но тут выяснилось, что клайпедский воспитательный дом был немцами эвакуирован далеко на запад и теперь оказался в американской зоне оккупации. Американцы же почему-то не отдают детей родителям. И это услышать было горше всего потому, что война уже кончилась и все несчастья, оставленные войной, должны были теперь сглаживаться, а не усиливаться, и еще потому, что американцы называли себя союзниками русских.

И сколько ни писал американскому командованию сам Петр Петрович и сколько раз наше правительство ни требовало вернуть всех до одного советских детей, американцы затягивали решение вопроса. Отвечали вежливыми, но равнодушными отказами или попросту отмалчивались.

И когда Петр Петрович рассказал все это и прибавил еще, что мой сын удивительно похож на его сына, я понял, какое горе беспрерывно терзает душу отца и как мучительно больно слушать ему радиосводки из Кореи, где те же американцы сейчас убивают ни в чем не повинных мирных людей и оставляют их детей сиротами.

После этой встречи и хорошего, душевного разговора мы быстро сдружились, и очень часто теперь, возвратившись с завода, я заставал в нашем садике Петра Петровича, окруженного детворой. Малыши его очень любили.

Мне приходилось видеть Петра Петровича на деловых собраниях и совещаниях. Он всегда выступал решительно и резко, как всегда говорят твердые волей люди, к тому же уверенные в своей правоте. Запомнился доклад Петра Петровича на городской конференции сторонников мира. Он начал речь спокойно и даже, как мне показалось, холодно. Но в этом кажущемся холоде сдержанных слов отчетливо звучала сила и непреклонная воля великого народа, борющегося за мир, против войны, и когда Петр Петрович заговорил о кровавых злодеяниях агрессоров в Корее, голос его наполнился такой страстью и гневом, словно весь зрительный зал переместился туда, за трибуну, и вдохнул свои чувства и мысли в речь одного человека. А с детворой Петр Петрович бывал необыкновенно весел и шутлив, хотя в глазах у него постоянно и оставался оттенок грусти.

Незадолго до начала учебного года я простудился и слег в больницу. Болезнь оказалась затяжной, и, лежа в постели, я наблюдал в окно, как осень постепенно кладет на листья деревьев свои отметины. Я думал временами, что вот уже скоро оголится садик под окнами нашего дома и желтые листья засыплют его песчаные дорожки.

Проведывать меня приходила жена вместе с сыном, а иногда он смело прибегал и один, хотя больница находилась в противоположном конце города. Несколько раз навещал и Петр Петрович, пока ему позволяло время. А когда начались занятия в школе, он стал пересылать с моим сыном ободряющие записки.

В один из дней, когда я уже мог вставать с постели и готовился к выписке домой, прибежал сынишка, принес передачу, много и торопливо рассказывал о своих школьных делах, а потом вдруг спохватился, что не сказал самого интересного, самого главного: Петр Петрович приходил в школу со своим сыном! И я от всего сердца порадовался счастью, заслуженному этим человеком. Столько лет тяжелых дум и переживаний! Столько дней, когда ему казалось, что сына своего больше он не увидит: по письмам из-за границы Петр Петрович знал, что мальчик очень слаб здоровьем.