Садовник и плотник

Примерно двадцать лет назад, работая над своей первой книгой, я начала одну главу с описания переполнявшего меня личного опыта беременности и родов. Это девять месяцев физической трансформации, невероятно странного чувства, что ты делишь свое тело с другим существом, а затем роды – комбинация полной, самозабвенной самоотдачи и поистине марафонских усилий. Это причудливое, но притягательное ощущение того, как ребенок движется через влагалище, взрыв эйфории, вызванной выбросом особых веществ в мозгу, – а затем чудесное тепло крошечного тельца, прижатого к твоему. Может показаться, что этот специфический набор ощущений, эмоций и химических изменений, происходящих в организме биологических матерей, и есть квинтэссенция любви к ребенку.

Однако теперь я должна рассказать о другом и во многом еще более странном опыте. Восьмого октября 2012 года, когда родился мой внук Оджи и я впервые взяла его на ручки, я была абсолютно тем же человеком, что и накануне, седьмого октября. За предыдущие месяцы и недели во мне не происходило никаких гормональных перемен, в моем чреве не брыкался младенец, с моим телом и разумом не произошло никаких радикальных трансформаций. И все же, несмотря на отсутствие какой бы то ни было подготовки, я испытала нечто очень похожее на материнство – ту самую специфическую и очень сильную любовь, ощущение, что именно за этого малыша я готова отдать жизнь.

Я могу еще более точно сказать, когда именно я начала испытывать это чувство. Это произошло в конце длинного и трудного дня с неугомонным двухнедельным младенцем. Я долго баюкала его на руках, успокаивала, укачивала, и вот наконец он уснул у меня на плече, все еще тихонько всхлипывая. Меня пронзило знакомое чувство, от которого перехватывает дыхание, – чувство, что это крошечное беспомощное существо одновременно и удивительно хрупко, и так неимоверно важно для меня. Конечно, у меня и так уже было множество абстрактных причин любить своего первого внука. Но сам факт того, что я сумела благополучно убаюкать малыша, как будто сплавил все эти абстрактные соображения в мощное и непосредственное чувство, ощущение, которое возникло у меня безо всякой беременности и родов и всего прочего. Это немного похоже на разницу между влюбленностью в подростковом и в среднем возрасте. В пятнадцать лет влечение приводит к любви, в пятьдесят пять любовь порождает влечение. У бабушек скорее преданность ребенку управляет эмоциями, а не наоборот.

Разумеется, представление о том, что биологическое материнство связано с побуждением заботиться о ребенке, в некоторых отношениях верно. Но, как мы увидим дальше, эволюция часто использовала системы, поддерживающие материнскую любовь, и для поддержания других видов любви. Кроме того, эти биологические паттерны изменились и под влиянием знаний и культуры. И – особенно это касается человеческих существ – биологическая материнская любовь лишь одна из множества разновидностей любви, которые задействованы в воспитании детей.

За годы, прошедшие с тех пор, как я писала тот абзац о собственной беременности и родах, эволюционные антропологи, такие как Сара Блаффер Хрди и Кристен Хоукс, указали на глубинный и всеобъемлющий характер заботы о детях в человеческой культуре – заботы, которая значительно выходит за пределы биологического материнства[49].

Мы, люди, построили нашу заботу о детях на принципе “тройной опеки” (triple threat) – принципе, который отличает нас даже от ближайших родственников-приматов. Во-первых, мы по большей части моногамные, парные существа[50]. Мужчины и женщины любят друг друга так же, как и детей, которых они делают, и отцы заботятся о детях так же, как и матери. На практике эти парные связи могут сложиться и у женщины с женщиной или у мужчины с мужчиной. Во-вторых, у нас есть бабушки[51]. В отличие от всех остальных приматов, человеческие женщины живут еще долго после наступления менопаузы и заботятся о детях своих детей так же, как некогда заботились о своих собственных. В-третьих, мы практикуем аллопарентальную заботу – то есть мы заботимся о детях других людей так же, как о своих[52].

Все эти виды заботы связаны с нашим долгим периодом незрелости и повышенными потребностями человеческих детей. Возможно, принцип “тройной опеки” развился у нас отчасти как ответ на эти повышенные запросы, а может быть, расширение сети попечителей позволило нам дольше не взрослеть. Скорее всего, обе эти тенденции коэволюционировали, взаимодействуя и дополняя друг друга. Каждое расширение и усиление заботы о детях расширяло возможности обучения для нашего большого мозга, а это, в свою очередь, создавало больше ресурсов, позволявших еще более расширить заботу.