Садовник судеб

Агитбригада Семена Ламма на четверть состояла из евреев. Там я и стакнулся с негроидным торопыгой Гореликом — башковитым математиком, понаторевшим в джазовых импровизациях. Сын главного инженера, Илья был избалован, топал на бабушку, пережившую ссылку в Биробиджан; зато — искрометный экстраверт — щедро делился знаниями и связями, феноменально играл в бадминтон и собирал грибы, а еще съел собаку на аттракционных руладах квартета «Queen». Дом — полная чаша: еще и поэтому прелестницы, им зазываемые, предпочитали его, кургузого.

Актрисочка театра кукол Люда Дрозд — сама как марионетка карманного формата — оказалась мне не по зубам. Но Аню Эльбо я поклялся ему не уступать. Поглощенный беседой, в троллейбусе, случайно притронулся к шелку ее коленок — и сердце захолонуло: однажды в детстве меня уже било током, когда я баловался с утюгом!.. У себя в Серебрянке она села вязать: в спицах, торчащих из мохеровой шерсти, мне почудились две соскочившие с проводов дуги. Я открылся ей: у нее на коленях убаюкан троллейбус, где ехал я — ошибочно полагавший, что куда-то опаздываю…

— Тэк! — понимающе блеснула белками блондинка.

— Ты всегда говоришь тэк, вместо так?

— Дэ… — пуще прежнего потешалась надо мной она.

И тут меня прорвало:

— Скажи, это правда — то, что раззвонил повсюду Илья?

— Ты о чем, не понимаю?

— Якобы вы вместе принимали ванну с экстрактом…

— Тебе это так важно, Гриша?

— Не было б важно — не спрашивал бы!

— Ну, что ж, таком случае, это непреложный факт. Мы плескались в ароматической пене бок о бок!

Белокурая бестия Мильчман на репетиции к Ламму не хаживал — но нюх ему подсказывал: я зачастил к «своим». Собственно, кавычки излишни. Местоимение «наши», с этническим подтекстом, впервые при мне употребила дочь терапевта, наезжавшая в лагерь, где я, расслабившись под отчим крылом, опрометчиво пускал жизнь на самотек. «Наших, — стрекотала она, — в Политехе завались. Айда к нам, не пожалеешь: мы там один за всех и все за одного!»

Андрей еще за партой страдал от своей каверзной фамилии: вечно не за того принимали. Как и следовало ожидать, гонения на немцев в Совке оказались недолговечней укорененной в народе юдофобии. По мере вымирания фронтового поколения, связи славян с германцами восстанавливались — объединяя их в брезгливом отмежевании от «неарийцев». Падение коммунизма реанимировало войну рас и цивилизаций: иссякала перебранка из-за цвета знамен, акцент был вновь перенесен на оттенок кожи. В этом смысле символична и антиномия двух стен: берлинскую разнесли в пух и прах — тогда как к иерусалимской прихлынули новые волны влюбленности…

Мильчману со мной было весело, совместное фиглярство скрашивало тягомотину ходульных лженаук. Но, обонянием уловив чуждое поветрие, сокурсник поднапряг и прочие органы чувств.

— Гриша, кто по национальности та девушка? — спросил он, видевший меня с Аней.

— Иди знай! — напустил я бесстрастный вид. — Эльбо: звучит как будто по-французски…

Бесшабашно погрузясь в агитбригадное разгильдяйство, я уже теменем осязал зависший надо мной дамоклов сталактит. Андрей прилежно вел конспекты, сдавал зачеты в срок, закладывал за воротник с деревенщинами-однокурсниками, которых, впрочем, за глаза презирал.

Остолопы из Вязанки да Ошмян поддевали меня, стравливая с ливанцем Хасаном (в чертежном классе мы с ним поцапались из-за открытой фрамуги: его, теплолюбивого, видите ли, могло продуть, — но через пару дней он вдруг преданно проблеял: «Один только Хасанчик тебя понимает!..»)

Израиль, воображением рисуемый весьма расплывчато, в тот год отчаянно сражался за свое выживание. Я тоже выкарабкивался из задолженностей, не спеша сжигать хрупкий мосток: без посторонней помощи курсового мне было не осилить!.. Интуиция нашептывала: мой соглядатай пытается подловить меня на тяге к соплеменницам. Послушный законам биологии, Мильчман подталкивал зачумленные гены к растворению — противясь сохранению их интеллектуальной силы в чистоте вида.

— Видишь? — кивал он на вывеску обувного магазина. — “Чэрэвiчкi”! Разве ты способен оценить!

При этом, повторяю, местную аляповатую орфоэпию — с ее придыхательным «г» и невыносимым огрублением шипящих — тевтон наполовину, полдетства проведший в Тюмени, ежели и воспроизводил, то лишь хохмы ради.

Примитивизм «бульбашей» его отталкивал, собственные же истоки казались недоступными. После школы он поступил в физтех им. Баумана, но — покоробленный задрипанностью общежития — легкомысленно перевелся в нашу шарашку: только бы жировать в родительском кооперативе.

Было что-то от альбиноса в этом тайном эстете. В речах своих он вторил Морскому Волку: прозревая смысл бытия в поддержании функций организма…

Однажды в бассейне он вздумал меня топить: сперва шутя, затем — вдохновленный моими конвульсиями — все разъяренней. Не вмешайся Андик — чернявый хохотун из Новогрудка, с явной примесью южнославянской крови, — неизвестно, чем бы все закончилось…