Садовники Солнца

Человек («Наверно, тоже случайно забрёл на площадь Зрелищ, — подумал мельком Илья. — И тоже с пляжа: босой, яркая рубашка, шорты…») бросился на ближайшего автоматчика и тут же испуганно отпрянул: его гневные кулаки проткнули небритого насквозь. Кто-то из невидимых зрителей, кажется, женщина, тихонько охнул, а фантом гитлеровца, такой же реальный на вид, как и современник Ильи, бросил напарнику какое-то короткое приказание и вскинул автомат.

— Нет! Нет! — человек попятился к красноармейцам, раскинул руки, будто хотел защитить обречённых. — Вы… не… смеете!

Ударили очереди.

Человек остановился. Будто споткнулся, будто почувствовал, как иллюзорные пули прошили его тело. Только теперь он, наверное, понял, почему повалились в снег четверо пленных, а он остался цел и невредим.

— Остановите сеанс! — крикнул Илья и бросился к незнакомцу: ему показалось, что тот сейчас тоже рухнет на землю.

— Как же так? — ошеломлённо пробормотал человек в шортах, с благодарностью принимая руку Ильи. Его толстые большие губы дрожали, в уголках глаз светились капельки-слезинки. — Фашисты, убийцы… И даже не замечают… Разве это кино? Это кошмар!

— Успокойтесь, пожалуйста. — Илья уводил его от обрыва, куда автоматчики деловито сбрасывали трупы. — Успокойтесь. Вам нельзя смотреть такие фильмы.

И тут что-то щёлкнуло.

Заснеженное поле, обрыв, чёрные фигуры гитлеровцев — всё это исчезло, будто оборвался дурной сон. Они шли по лучистому монокристаллу площади Зрелищ. На них вновь обрушилось не по времени жаркое сентябрьское солнце, вернулись людские голоса. Илья перехватил несколько взглядов, адресованных его спутнику. В них было недоумение, но были и искорки гордости, будто этот чересчур чувствительный человек совершил нечто героическое. Будто он, пусть странным образом, по-детски, выразил и их протест, их ненависть к убийцам.

— Извините меня, — незнакомец пожал плечами. — Мне, наверное, в самом деле, нельзя смотреть такие фильмы… Не воспринимаю в человеке мерзости. Хотя, как учитель истории, я прекрасно понимаю: всё это было, прошлое не изменить… Понимаю, а душа бунтует.

— Да нет же! — Илья сжал руку незнакомца. — Это просто замечательно, что вы… такой… максималист. Максималист добра! Да вы для нас настоящая находка. Самородок. Кто вы и как вас зовут?

— Для вас?

— Простите, — Илья улыбнулся. — Я так обрадовался, что забыл представиться. Мы — это Служба Солнца.

Армандо, учитель истории в школе среднего цикла, он же — прекрасный механик и пианист, понравился Илье с первого взгляда. Выражение это Илья, правда, недолюбливал. «Надо говорить, — шутливо объяснил он Армандо, — с первого действия…» Учитель слушал, отнекивался: какое это, мол, действие — эмоциональный импульс, порыв не более, да и вообще велика ли, мол, заслуга — с фантомами воевать. Илья, хоть и слушал его, и даже возражал, про себя уже радовался удаче. Он не сомневался: случай подарил ему настоящий самородок. Придя домой, Илья сразу же позвонил в Школу, Юджину Гарту.

Юджин не отзывался.

Илья поручил автоматике повторить вызов, поудобнее устроился в кресле, прикрыл глаза.

— Знак Стрекозы, — шепнул он. — Уже пятикрылой! И не надо нам никаких «чёрных ящиков»…

Было удивительно хорошо. Может, чувство такое оставил ему добрейший Армандо, а может, радость прибыла проездом, вместе с Егором и Ольгой, точнее — пролётом, мимолётом, они же мимо летели.

«Таю или иначе, — подумал Илья, — все радости — от друзей. От Славика, Антуана, Ивана Антоновича, Юджина… Интересно, чем сейчас занят Юджин?»

Именно Юджин придумал теорию «самородков».

«Тем, что ты хороший человек, — объяснил он Илье в день их знакомства, — сейчас никого не удивишь. Почти у каждого современника в душе есть солидный золотой запас. То есть запас любви, доброты, искренности. Но для нашей работы этого мало. Нам нужны не крупицы, не песок драгоценный, а самородки…»

Илья потирал ушибленное колено, досадуя в той самой душе, о которой толковал Юджин, и на нового знакомого, и на его экстравагантные методы отбора в школу Садовников. Юджин, напротив, веселился и оказывал Илье всевозможные знаки внимания. На левой щеке его алела огромная свежая царапина.

«Ты не сердись, брат, — говорил Юджин. — Ну как бы я тебя иначе нашёл? Да ты бы всю жизнь так и простоял возле хирургического комбайна. Это же преступление — стоять возле хирургического комбайна, когда человек рождён Садовником».

Юджин обхаживал свой «самородок», а Илье всё ещё виделся крутой скальный спуск, поросший кустарниками и замшелыми валунами, над которым начинался пешеходный мостик. Начинался и бежал, как паутинка: над ревущей пропастью к смотровым площадкам, а ещё дальше — прямёхонько к Козьему острову.

Ниагара очаровывала, водопад ошеломлял. Голосом, мощью, неизбывностью. Дело шло к вечеру, вскоре должны были включить подсветку, и экскурсанты сплошным потоком устремлялись к смотровым площадкам.

И вдруг…

Хотя происшествие вместилось буквально в несколько секунд, Илье оно и тогда, и теперь виделось покадрово, сюжетно, будто при замедленной съёмке.

Чей-то возглас, вскрик позади. Или это судорожный выдох толпы?