Сады диссидентов

Цицерон проводил ее до женского туалета, а сам пошел в мужской. А там – ну и дела! – похоже, вовсю разворачивалась жаркая схватка седьмого иннинга. Цицерон почувствовал, что происходит у него за спиной, пока стоял у писсуара. Странное дело: народу в кабинках было куда больше, чем можно было бы подумать, видя почти пустую верхнюю секцию. Значит, такие дела творятся везде и повсюду – надо только места знать. Потом появился новый партнер, проворно проскользнул в свободную кабинку. Может, по средам здесь особые мероприятия для завсегдатаев верхних рядов? И на них можно так же железно рассчитывать, как на станцию обслуживания “Уолт Уитмен”, – как знать? Ну что ж, незнакомец. Цицерон не потрудился даже застегнуть ширинку, скользнул в ту же кабинку, и его приятель, с виду эдакий ирландский папаша лет сорока с лишним, выстрелил свой заряд почти так же быстро, как Пэт Закри позволял “Джайентс” перейти к следующему удару. Цицерон успел вымыться и занять выжидательную позицию у прохладной бетонной стены, прежде чем вышла Роза.

– Цицерон? – вопросительно сказала она, когда они вернулись на свои места.

– М… – Они купили по мороженому, и у него во рту как раз была деревянная лопаточка.

– Ты веришь в Бога?

Глупый вопрос: разве Роза когда-нибудь давала ему шанс заинтересоваться религией? А к тому времени, когда Цицерон дорос до того, чтобы самостоятельно поискать ответ в лабиринте собственного ума, его на каждой извилине уже подстерегал Розин скептицизм. Его мозг оказался заранее отформатирован – для его же удобства.

Но если Цицерону и было в чем упрекнуть Розу, то уж точно не в этом. Среди тех утешений, от помыслов, о которых его надежно избавило Розино презрение, не нашлось ни одного, которое могло бы показаться Цицерону привлекательным. Ее вмешательство в его биографию, ее вторжение в его умственную жизнь оказалось, помимо всего прочего, еще и важным средством экономии времени. Карлики на плечах гигантов, и тому подобное.

– Почему это я вдруг должен поверить в Бога?

– Просто я очуметь как хорошо провела тут время – вот почему.

– Я тоже, – соврал он.

– Мы что же с тобой – Корсиканские братья?

* * *

Но больше такого уже никогда не было.

* * *

Полгода спустя Цицерон застал ее лежащей в кровати. Она даже не пожелала одеться к его приходу, и на постельном покрывале лежали разбросанные карточки картотеки. Она вернулась в прежнее чудовищное состояние блокировки: ее мир снова сузился до размеров палаты, а может быть, до величины неуклонно съеживавшегося пространства внутри нее самой. Та поездка на стадион Ши померкла, как забывшийся сон.

– Помоги мне, Цицерон, – сказала она, но не просительным, а негодующим тоном, как будто он давно отлынивал от своего долга.

Эти рукописные карточки, опора для рвущихся в клочья Розиных воспоминаний, эта картотека имен и адресов выродилась в выведенный дрожащими от болезни Паркинсона печатными буквами список актеров, выступавших на сцене гаснущей Розиной памяти: там были и торговые представители “Риалз Рэдиш”, и члены правления библиотеки, насильно сведенные в одну компанию со стародавними агентами компартии, замаскированными под любовников, или же наоборот. Сестра, напоминала одна карточка, с перечеркнутым адресом во Флэтбуше, исправленным на адрес во Флориде. На другой карточке, еще более дрожащей рукой, было выведено: УМЕРЛА. Другие были исписаны совершенно хаотично: Роза записывала подсказки на любой случай. Например, на одной карточке значилось только: Эли Визель НЕНАВИЖУ. Если бы только она сумела прочитать все записи и пометки одновременно или спроецировать эти карточки в виде голограммы себе в мозг, то тогда, быть может, она бы сразу все вспомнила.

Для Мирьям карточки не существовало, а потому Роза в последнее время о ней не упоминала. Цицерон никак не мог придумать подходящего предлога, чтобы заговорить о ней. Не было записей и о внуке Розы, который затерялся где-то в Пенсильвании.

То, что о Серджиусе Гогане не заходило и речи, особенно радовало Цицерона: это было больное место, которое не хотелось даже трогать.

– А кого ты ищешь? – спросил он Розу.

– Одного знакомого полицейского.

– Ну, ты же знаешь нескольких.

– Нет-нет, другого. Давно. Он уже умер.

– Тогда какая разница?

– Я… я хочу, чтобы он арестовал медсестру.

Вот оно, всегдашнее жуткое дно ее праведности: оказывается, черные женщины пытаются стащить у нее что-то. Вот они, всегдашние фантазии бывшей революционерки о мужчинах в форме, холодно восстанавливающих справедливость.

– Но как же он может кого-то арестовать, если он умер?

Роза поглядела на него как на дурачка, словно возвращая его к той первой встрече, к тому вечному моменту противостояния между ними, уносившему их вспять к первому непрошеному уроку, который Роза преподала Цицерону, познакомив его с десятичной системой библиотечной классификации Дьюи.

– Ты ищешь моего отца? – спросил он, просто чтобы вывести себя и Розу из тупика.

Она кивнула.

– Не можешь вспомнить его имя?

– Я…

– Дуглас. Хочешь, чтобы я записал?

– Да.