Сады и дороги. Дневник

Прервался на Мопассана: его дешевый томик я нашел среди коробок с конфетами и совершенно интимных вещей на ночном столике рядом с кроватью. Он относится к тем авторам, которых я начинаю ценить все больше и больше — здесь сила индивидуальности держится на том, что проявляется как унаследованное качество, что в конечном итоге ложится на чашу весов. Есть такой вид легкости, который настолько скрывает труд, самое сокровенное ядро работы, что ее на первых порах недооцениваешь. Верное же представление дает только оригинал. Абсолютная элегантность одного из таких простых слов, как, например, nous faisons[130], стала мне совершенно ясной при чтении — я увидел, как оно в обороте речи сверкает подобно рыбке, стремительно взлетевшей над водой. Бесподобны остроты, придающие завершающий глянец, благодаря которому содержание рассказа вспыхивает дополнительным светом; они в известной мере довершают формулу.

Обратно к Бернаносу: он беспокоился, что современные государства развиваются уже не в соответствии с мерками и правилами человека, а возникают подобно исполинским насекомым. Опасение кажется на первый взгляд справедливым, однако речь здесь, по сути говоря, идет об одном историческом явлении, которое возвращается все снова и снова и которое само по себе является второстепенным — поскольку оно представляется реакцией на глубочайшее нарушение и, быть может, даже излечивает. Человеческая история отклоняется либо в сторону механического, либо в сторону демонического начала, но рано или поздно неизменно возвращается к тем нормам, что обеспечивают некое равновесие. Тайна же заключается в том, что страдание служит источником более высоких, целительных сил.

Размышлял о таких словах, как beaucoup[131]. Они, собственно говоря, представляются несколько неестественными для столь простых отношений — и, вероятно, возникли в определенной среде, например, среди охотников или рыбаков, а уж потом были введены в общее словоупотребление. Многие словечки из студенческих и некоторых других кругов до сих пор сохраняют свою соль, хотя об их происхождении уже мало кто сегодня догадывается. Впрочем, словечко «много» чуть ли не во всех языках можно заменить каким-нибудь крепким выражением.

ЛАОН, 11 июня 1940 года

Снова в кафедральном соборе, на сей раз под сводами подвалов, которые продолжаются в глубине лесами подземных колонн и теряются в пещерных переходах; затем в веретенах боковых башен и на хорах, с высоты которых взгляду открываются все новые и новые тайны. Во время этих блужданий меня, прежде всего, поражала основательность сооружения: более удачную конструкцию трудно себе вообразить. К тому же грандиозная сила замысла, который, даже оставаясь по ту сторону времени, заставляет работать на себя не одно поколение. На одном из хоров я подобрал крошечную засохшую летучую мышь и спрятал ее на память. Опять на башнях, чтобы еще раз всмотреться в демонов.

На обратном пути мне внезапно пришло в голову, что я еще должен был бы написать письмо Фридриху Георгу, и что у меня для этого нет пера. Поэтому я стал высматривать какую-нибудь писчебумажную лавку и, не обнаружив таковых, направил свои стопы в сторону Высшего суда, что помещался в готических зданиях, вплотную примыкавших к собору. Миновав вход и приемные, я очутился в большом зале, где на зеленом сукне стола заседаний увидел будто на время короткого перерыва оставленные шапочки судей. Я уселся в кресло председателя и принялся изучать внезапно прерванное дело. Однако пера я здесь не обнаружил и продолжил свои поиски в помещениях пожарной части, секретарей, адвокатов и судей. Под конец я зашел в кабинет председателя суда и, поскольку еще нуждался в отдыхе после восхождения на башни, присел перевести дух за его письменный стол. Выдвигая ящики, я нашел массу документов, писем и прошений. Кроме того, я увидел, что работа в столь высоком ведомстве основательно расшатывала нервную систему, каковое впечатление подтверждалось наличием всяких мензурок и баночек, наполненных лекарствами. Но самое главное — в одной из маленьких коробочек я обнаружил-таки заветные перья, ради которых, собственно, и явился. Таким образом, теперь у меня были все основания покинуть здание, когда бы бес любопытства не подтолкнул меня осмотреть еще и верхние этажи. Здесь я нашел жилые помещения, в одном из которых, в силу солдатского права, изъял резиновую губку, в которой нуждался. Еще выше, под самым чердаком, были штабелями сложены горы пожелтелой документации в синих конвертах, которая, похоже, уже не первое десятилетие хранилась здесь. Я извлек одно дело, заведенное по поводу тяжбы о домах еще в шестидесятые годы, и, с головой уйдя в чтение, перелистывал его до тех пор, пока почерк не начал в сумерках расплываться перед глазами.