Сады Приапа, или Необыкновенная история величайшего любовника века

Тут надо предварительно известить читателей, что мужское достояние Коли Савушкина было не просто больших, а прямо-таки небывалых размеров, так что, живи он во времена царя Петра, плавать бы этому достоянию в «Кунсткамере» в спирту в отделенном от туловища виде внутри стеклянной банки в качестве причудливого произведения натуры.

Но и тут была бы проблема со стеклотарой.

Инструмент у Коли являл собой, господа, подлинный феномен природы и свисал из паха, как трех-четырехмесячный подсвинок. Он был столь громоздок, что серьезно мешал Коле при ходьбе: походка у него по этой причине выходила косолапистая, чуть как бы враскорячку.

Колин инструмент производил впечатление самодостаточного морфологического образования и наводил на невозможную мысль, что в нем имелись зачаточные признаки самосознания. Чуть попозже, господа, мы тем не менее убедимся в этом самым удивительным образом. Этот самый инструмент порой в самом деле испытывал нечто, переходившее в неясные мерцающие полусоображения. Но бывали состояния, когда он, болтаясь в подбрюшье хозяина, вполне мог бы называться penis sapiens.

Когда, к примеру, в военкомате его хозяина Колю признали годным и определили во флот, на подводную лодку, он все понял и очень переживал. Сначала, слыша реплики военных и врачей, Уд (так почему-то инструмент стал себя называть, такое имя себе выбрал) надеялся, что Колю призовут в стройбат или железнодорожные войска, где все-таки не та дисциплина и есть какие-никакие женщины… А что ждало его в этой дурацкой подводной лодке?!

Вот такие полумысли-полуощущения бродили тогда в сумерках зачаточного мыслительного аппарата узника Колиного подбрюшья… А ведь если вникнуть без предубеждения и фанаберии, в этих соображениях Уда была логика правды.

Итак, я сообщил вам, господа, тайну Колиного причинного места.

Сразу встает вопрос о Нине, жене Коли. И очень серьезно встает. Потому что подсвинок не умещался в отведенном ему хлеву. Надо ли говорить, чем была для Нины первая брачная ночь? Эту травму Нина пронесла через всю свою жизнь.

После работы ее смена обычно мылась в душевой, и как-то в раздевалке повариха Зина стала по-бабьи жаловаться, что муж ее замучил совсем.

— Ты, Зин, сколько уж живешь-то с ним? — спросила Нина, хотя повариха жаловалась не ей, а раздатчице Алле. Зина стряхнула с плеч бретельки комбинации, сузила плечи и, вытянув руки вдоль бедер, произвела телом серию коротких резких встрясок, в результате чего материя из вискозы съехала по грудям, животу и бедрам и улеглась белым кольцом вокруг белых крупных ног с выпирающими костяшками больных суставов.

— Ну, пятнадцать лет уж живем, — сказала Зина.

— Вот видишь… — Нина вроде как осуждала. Чуть выгнувшись, чтобы расстегнуть за спиной широкий голубоватый бюстгальтер, Нина добавила: — Были б молодые, ну ладно, а то, вон, уж почти сорок… баловство все это… даже как-то и не вяжется…

— А если ему, коту, охота? — Зина решительно сняла большие серые трусы из плотной материи и, видимо, с тугой резинкой, потому что по животу и ляжкам обнаружился бело-синюшный след из мелких, глубоко въевшихся вглубь косых рубчиков.

Нина даже перестала там, за спиной, рыскать вывернутой рукой в поисках крючков и петелек.

— Так ты ж, Зин, вчера говорила, что у вас пять раз за ночь было. Говорила?

— Говорила! — не отпиралась Зинаида. Она взяла мочалку, мыло и шагнула к гулкой клубящейся двери душевой. Но вдруг обернулась к Нине всем большим своим нагим телом. — Ну и что что говорила? А ему и сегодня охота. И завтра будет охота. — Она сделала маленькую паузу. — Вот ты сегодня утром ела?

— Ела, — быстро и почему-то с испугом ответила Нина.

— А в обед тоже ела? Ела, вместе ели, — ответила за нее Зина. — И домой придешь, ужинать будешь. Так? Так и он с этим делом. Поняла?

— У каждого человека на это дело своя норма есть, — встряла баба Нюра, уборщица. Она надеялась на продолжение интересного разговора, но Зина уже скрылась в клубах пара.

Там, в душевой, раскрасневшиеся женщины оживлялись, гул искажал их голоса, что делало их как бы анонимными. Повара, подавальщицы, на-резчицы, посудомойки заводской столовой шумели, смеялись, смешно говорили, зажимая рот под струей воды, короче, мылись голые бабы, возбужденные паром, водой и собственной друг перед дружкой обнаженностью.

Нина чуяла, что Зине хорошо жить с самой собой, и она с не совсем сознаваемой завистью смотрела на ее огромное толстомясое аппетитное тело, которое колыхалось огромными грудями и особенно огромными неохватными ягодицами, — они под завесой воды перекатывались у нее, как две громадные зрелые тыквы перекатываются, терясь боками, на дне телеги, едущей неспешно по неровной дороге. Баба громадных размеров, а ничего в ней, отмечала Нина, не расползлось, было сбито ладно, плотно, так, как вот мужикам, видно, нравится.