Сады Соацеры

В то же мгновение пистолет Бодмера выстрелил. Пуля ударила Джала в плечо. Гордон ринулся на безумца. Перехватил руку, чтобы вырвать пистолет, но в тщедушном советнике, казалось, проснулась нечеловеческая сила. Потеряв равновесие, они покатились в коридор, в его мертвенно-белый свет.

И вдруг Орт Бодмер закричал. Это был вопль адской муки. Гордон почувствовал, что тело противника обмякло в его руках.

– Волна! – прохрипел Бодмер, корчась в белом сиянии, и тут же застыл. Лицо его как бы обуглилось. Гордон встал. На полу лежал бесформенный, безжизненный труп.

ПОВОРОТ СОБЫТИЙ

Войска повстанцев заняли все важнейшие пункты города, указанные Гором.

Каждый марсианин со своей позиции стрелял из своей пушки-трубы по каждому холму, лесочку, группе домов, по всему, что могло служить прикрытием. Одни марсиане выпустили по снаряду, другие по два. Ударившись о землю, снаряды раскалывались – они не рвались, – и тотчас же над ними вставало облако плотного темного пара, потом облако оседало, образуя огромный черный газовый холм, который медленно расползался по земле. И прикосновение этого газа, вдыхание его едких хлопьев убивало все живое.

Ночь была прохладная. Марсиане мерзли на постах. Гусев распорядился зажечь костры. Это показалось неслыханным: – вот уже тысячу лет в городе не зажигалось огня, – о пляшущем пламени пелось лишь в древней песне.

Перед Домом Совета Гусев сам зажег первый костер из обломков мебели. «Улла, улла», – тихими голосами завыли марсиане, окружив огонь. И вот, костры запылали на всех площадях. Красноватый свет оживил колеблющимися тенями покатые стены домов, мерцал в окнах.

За окнами появились голубоватые лица, тревожно, в тоске, всматривались они в невиданные огни, в мрачные, оборванные фигуры повстанцев. Многие из домов опустели этой ночью.

Было тихо в городе. Только потрескивали костры, звенело оружие, словно возвратились на пути свои тысячелетия, снова начался томительный их полет. Даже мохнатые звезды над улицами, над кострами казались иными, невольно сидящий у огня поднимал голову и всматривался в забытый, словно оживший их рисунок.

Гусев облетал на крылатом седле расположения войск. Он падал из звездной темноты на площадь и ходил по ней, бросая гигантскую тень. Он казался истинным сыном неба, истуканом, сошедшим с каменного цоколя. «Магацитл, Магацитл», – в суеверном ужасе шептали марсиане. Многие впервые видели его и подползали, чтобы коснуться. Иные плакали детскими голосами: – «Теперь мы не умрем... Мы станем счастливы... Сын Неба принес нам жизнь».

Худые тела, прикрытые пыльной, однообразной для всех, одеждой, морщинистые, востроносенькие, дряблые лица, печальные глаза, веками приученные к мельканию колес, к сумраку шахт, тощие руки, неумелые в движениях радости и смелости, руки, лица, глаза с искрами костров – тянулись к Сыну неба.

…И с высоты из-за решетки, ликуя, наклонялись маленькие, безумно юркие, в пиджаках и без шапок, махали руками и кричали в приливающие ощетиненные низины:

– …приветствуем…

– …пусть услышат угнетенные массы мира!..

– …да здравствует!..

– Не робей, не робей, ребята. Гляди веселей, – говорил им Гусев, – нет такого закону, чтобы страдать безвинно до скончания века, – не робей. Одолеем – заживем неплохо!

Поздно ночью Гусев вернулся в Дом Совета, – продрог и был голоден. В сводчатом зальце, под низкими золотыми арками, спали на полу, посапывая, десятка два марсиан, увешанные оружием. Зеркальный пол был заплеван жеваной хаврой. Посреди зальца на патронных жестянках сидел Гор и писал при свете электрического фонарика. На столе валялись открытые банки консервов, фляжки, корки хлеба.

Гусев присел на угол стола и стал есть – жадно, вытер руку о штаны, хлебнул из фляжки, крякнул, – сказал простуженным басом: