Сады земные и небесные

«Как время катится в Казани золотое!»
Времен застоя…

А время катится, как шар по белу свету.

Другого нету…

Куда же время золотое закатилось,

скажи на милость?..

А позолоту наших дней изъела ржа, вон.

Ау, Державин!..

2004

Поэзия, литература, театр, поющие загитаренные (как зачумленные гитарой!) друзья, кипящее веселье, и сухое (кислое!) вино. Запретные радости – т. е. запрещенные книги, читаемые по ночам. Легкие влюбленности и никакого телесного жжения. Прекраснодушно и старомодно звучит такое признание в наши, распоясавшиеся в телесном зуде, времена.

Теперь-то жизнь уже почти проживя во множестве своем, и разную, и грешную, со временем с удивлением понимаешь, что юность наша была полна высоких радостей и нисколько не тяготилась своим аскетизмом.

Куда уж оригинальнее. Страшно даже – до того хорошо.

И было бы (по-ханженски) страшно, если бы не имелось продолжения: и многая любовь, и дети (у Светланы – трое сыновей), и прочная семья, случившаяся у нас с поэтом Равилем Бухараевым, теперь уже – навеки…

Не проси у хана мешочек риса. Может он уже выслал тебе навстречу караван с невиданными дарами. Всё будет, всё случится, всё придет.

И перестанет быть однажды…

9. Город гремит

Пока обживалась я в городе этом

старинном,

слезами душа обросла, как свеча

стеарином.

Пока прижилась, угнездилась я

в этой юдоли –

сын вырос. Отчизна распалась

на атомы боли…

Поедем дальше, что ли? А куда ехать-то? Только в Москву, в Москву… Дальше и земли-то нет никакой. Дальше повсюду чудь да вепсы. В столице тогда было сосредоточено все, чего душа желала. Вокруг нее простиралась, до края света, культурная полупустыня.

Но одно дело командировка в ад (праздники, театры, визиты к Левитанскому с пачкой новеньких, хрустящих как банкноты, виршей) и совсем другое дело полная эмиграция туда же (кипящие котлы, раскаленные сковородки и смрадный серный дух).

Москва для человека из провинции хороша только в краткий приезд. Обжить эти огромные, пустырные пространства почти невозможно. Одной жизни мало. Для этого надо родиться не на Лысой, а на Николиной горе, в большом гнезде. А так – пришельца из других краев от тотального одиночества спасет или цеховая принадлежность, или всю жизнь будешь тулиться к своему землячеству, если таковое нажил.

Но я-то, носимая по свету провидением, определявшим путь земной, возомнила, что родом отовсюду: нам целый мир – чужбина, отечество – небесные сады…

И была наказана – поделом: высоко я летела, да около – долго не было никого. Только сквозняки коммунальные, лопухи на Садовом Кольце (памятный мне палисадник) да фиолетовые комья выхлопных газов, падающие из приоткрытой форточки прямо в кроватку с крохотным бледноликим сыночком.

ЛОПУХИ

Такую жизнь мы наберем петитом:
и спать, и есть с завидным аппетитом,
жить в лопухах, в столице, на Садовом,
в зачуханном отчаяньи бедовом.

И все-таки – она жила в столице,

готовая окрыситься, озлиться,
а лопухи – животного размера —
под окнами клубились, как химера,

огромные, как олухи, как снобы.

И дикие ее трясли ознобы.
Затеряна, забита ненароком,
в затравленном отчаянье глубоком.

Рукой подать – да некуда податься.

А лопухи высокие плодятся,
толпятся, опухают, как живые,
в окно глядят: мол, вы еще живые?

А это нужно выделить курсивом:

в застиранном халате некрасивом,
затравленная, заспанная, злая —
она была до ужаса – живая!

И вымахала вровень с лопухами.

Уехала – с хорошими стихами.

1978, Москва

Шел в комнату, попал – в другую, не привыкать. Исполнились мечтанья трех сестер. Только Москва оказалась чумазой и чернокаменной.

Мой сад сгорел от черного мороза:
чернеет жутким варевом листвы…
И нет с природы никакого спроса
В пределах черно-каменной Москвы.