Сафари

Через час они вернулись и привезли на санях Гуллисона. Нас постарались как можно удобнее устроить в товарном вагоне и обошлись с нами с грубоватым добродушием и заботливостью, свойственными жителям Западной Америки. Нас, конечно, стали с любопытством расспрашивать. Но удовлетворить их любопытство мы были не в силах. Гуллисон совсем не мог говорить и долго лежал почти без сознания, я тоже погрузился в какое-то тупое оцепенение.

— Ну что, парни, поедем дальше с нами, или пересадить вас на экспресс? Конечно, если мне удастся его задержать! Думается, для вас это будет лучше, особенно для этого милого младенца; врачу все равно придется отхватить ему пару замерзших пальцев на ноге, так уж чем скорее, тем лучше! Ладно? — спросил проводник, сплюнул разжеванный табак и, качая головой и почесываясь, стал оглядывать обнаженные ноги Гуллисона.

— Мне все равно! — сказал я, отвернул голову и снова закрыл глаза.

— Ладно, ладно, все уладим! — сказал он, стараясь нас утешить и покрыл нас обоих своей шубой.

На станции, где набирали воду, поезду долго пришлось ждать экспресса, в свою очередь запоздавшего. Наконец раздалось его громыханье, свет его могучего рефлектора на минуту озарил пляшущий круговорот падавшего снега; громадное чудовище, гудя, пронеслось мимо, пронзительным свистком ответило на световой сигнал железнодорожного чиновника и прервало свой бег.

Через минуту нас втащили в вагон-салон. Тепло и уют, яркий электрический свет, запах папирос и кофе, любопытные, выхоленные лица пассажиров, черные лица негров-служителей, в белых форменных куртках, встретили нас.

Дикий вой вновь разразившегося снежного урагана заглушал грохот поезда; с непередаваемым чувством благополучия от чистоты, тепла и сознания надежного убежища, я вытянул болевшие члены; в соседней постели Гуллисон, которому врач дал болеутоляющее лекарство, повернул ко мне исхудавшее лицо и прошептал: «Слышишь, как он там завывает, мальчик?! Мы бы его не пережили…»

В Винипеге я повез Гуллисона по совету врача в больницу; ему приходилось ампутировать три пальца. Когда я его туда привез, обнаружилось последнее бедствие всего этого несчастного предприятия. Мой товарищ внезапно побледнел, стал поспешно обшаривать снятые с него лохмотья, что-то искал в них, долго их перебрасывал и, наконец, подавленным голосом сказал: «У меня украли все мои деньги, все что я заработал, это, наверное, негры в поезде!»

— Ты ведь мог их просто потерять?

— Ни в коем случае! Ведь я зашил их в рубашку, так же как и ты. В товарном поезде они еще были при мне. Двести восемьдесят долларов — год работы!

Кое-как мне удалось его успокоить и заставить взять у меня восемьдесят долларов, потом я простился с ним, обещав вскоре навестить, и отправился в город искать работу.

Какой-то рабочий всунул мне листовку: «Стачка в Винипеге! Безработные, держитесь подальше от нашего города!»

Я прочел ее, горько засмеялся, сплюнул и призадумался. Решительно, мне не повезло в Канаде!..

Я побежал назад в больницу, сообщил Гуллисону, что решил сегодня же тупить себе на свои последние двадцать долларов новые теплые сапоги, такую же куртку и приличную походную койку, а завтра отправиться «зайцем» на юг, в Соединенные Штаты. Оттуда я, конечно, буду посылать ему деньги до тех пор, пока он не поправится.

— Ладно, не станем много разглагольствовать! — сказал он и так нежно пожал мою руку, что чуть не отдавил пальцы. — Знаю, что могу на тебя положиться, как и ты на меня, когда придет твой черед. Счастливого пути, парень!

Глава восьмая

В следующие недели мне не повезло. Я исходил несколько штатов в поисках работы, износил свои новые сапоги, но не заработал ни одного цента.

Зима стояла суровая и холодная. К этому присоединился еще и хозяйственный кризис в Соединенных Штатах; в городах все убежища для рабочих были переполнены голодными и замерзшими людьми, а в деревнях фермеры зимою ни в ком не нуждались, а уж всего менее в таком изможденном и хромом молодчике, как я. Все же иной раз мне удавалось наесться у них досыта и выспаться на их сеновалах, где было гораздо чище и лучше, чем среди голодных и вшивых безработных в городских убежищах.

Под конец меня сбросили с товарного поезда, где я легкомысленно заснул, недалеко от Чикаго. После трудного ночного перехода, на рассвете, полумертвый от голода и холода, я достиг первых домов одного из городских предместий. Ледяной ветер гудел в телеграфных проводах и гнал снежную пыль по тихим, темным улицам. Я огляделся и не мог придумать, куда пойти и что делать. Никогда еще я не доходил до такого отчаяния, как в ту ночь.

По правой стороне улицы вырисовывались. очертания нового строения. В надежде на убежище, я заковылял туда. В темноте я нащупал ступени, попытался взобраться и скатился вниз. Здесь пахло свежим деревом. Я стал шарить вокруг, нащупал большую, пустую бочку, кучу деревянных опилок и какой-то мешок. Соорудив себе гнездо, я влез в него, съежился и, несмотря на жестокий холод, заснул.