Сага о Фафхрде и Сером Мышелове. Том 1

Но даже если бы Анре и разрешили выходить на улицу, он все равно не смог бы. Однажды, уже после того, как меня стали выпускать, я уговорила его пойти со мной. Он не хотел, но я стала смеяться над ним, а насмешек он не выносил. Едва мы перелезли через садовую стену, он упал в обморок, и я, сколько ни старалась, не могла привести его в чувство. В конце концов я перелезла назад, открыла изнутри калитку и втащила его в сад, но старая Вероника заметила меня, и мне пришлось рассказать ей, что произошло. Она помогла мне втащить его в дом, а потом жестоко высекла – она знала, что я никогда не осмелюсь рассказать матери, что брала брата с собой на улицу. Пока она отхаживала меня кнутом, Анра пришел в себя, но потом болел целую неделю. С тех пор я до сегодняшнего дня больше над ним не смеялась.

Сидя в доме затворником, Анра почти все свое время посвящал учению. Пока я глазела, сидя на крыше, или вытягивала всякие истории из старой Береники и других рабов, а позднее выходила в город и собирала для него всякие городские сплетни, он сидел в отцовской библиотеке и читал либо изучал все новые языки по всяким грамматикам и переводам. Мать научила нас обоих читать по-гречески, а я навострилась от рабов болтать по-арамейски и чуть-чуть на других языках и научила его. Но читал Анра гораздо больше меня. Он полюбил буквы так же страстно, как я полюбила город. Для него все они были живыми существами. Я помню, как он показывал мне египетские иероглифы и говорил, что это – звери и насекомые. А потом показывал иератические и демотические письмена [иератическое письмо – разновидность древнеегипетского письма (скоропись), возникшая из иероглифов; демотическое письмо – упрощенная форма предыдущего] и объяснял, что это – те же самые насекомые и звери, только замаскированные. Но самым занимательным, по его словам, был древнееврейский язык, потому что там в каждой букве есть своя магия. Это было еще до того, как он выучил древнеперсидский. Иногда проходили годы, прежде чем нам удавалось узнать, как произносятся слова на выученном нами языке. И это стало моим главным заданием, когда я начала выходить в город по его поручениям.

Отцовская библиотека осталась такой же, какой была при его жизни. В корзинах аккуратно стояли свитки с трудами всех знаменитых философов, историков, поэтов, риторов и грамматистов. Но в углу, в мусоре, вместе с какими-то черепками и обрывками папируса валялись свитки совсем иного рода. На обороте одного из них отец, вероятно в виде насмешки, когда-то написал своим размашистым почерком: «Тайная мудрость!» Именно они прежде всего и возбудили любопытство Анры. Он, конечно, почитывал и почтенные книги из корзин, но чаще уходил в угол, доставал из кучи хрупкий свиток, сдувал пыль и разбирал текст буква за буквой.

Это были странные книги: они пугали меня, внушали отвращение и вместе с тем вызывали смех. Многие из них по стилю были убоги и беспомощны. В некоторых толковались сны и давались наставления по практической магии – как готовить все эти мерзкие зелья. В других – иудейских свитках, написанных по-арамейски, – говорилось о конце света, о неистовствах злых духов и всяких невообразимых чудовищ: с десятью головами, с усыпанными драгоценностями повозками вместо ног и все такое. Были там халдейские книги звезд, в которых рассказывалось, будто все небесные светила живые, и как их зовут, и что они с нами делают. И был там один запутанный, полуграмотный текст, который я долго не могла понять, повествовавший о чем-то ужасном, связанном с хлебным колоском и шестью гранатовыми зернышками. А в другом удивительном греческом свитке Анра впервые нашел упоминание об Аримане и его вечном царстве зла, после этого брат не мог дождаться, когда выучит наконец древнеперсидский язык. Но в нескольких древнеперсидских текстах, что нашлись в отцовской библиотеке, не было даже упоминания об Аримане, и Анре пришлось ждать, пока я не стала воровать для него подобные вещи в городе.

А выходить я начала после того, как моя мать изменила образ жизни. Это случилось, когда мне было семь лет. Мать всегда отличалась переменчивым настроением, я ее боялась, но время от времени на нее нападали приступы материнской нежности ко мне, а Анру она постоянно баловала, но только издали, через рабов, как будто она его опасалась.

И вот мать надолго впала в мрачное настроение. Иногда я заставала ее за тем, что она сидит и в ужасе смотрит в пространство или бьет себя по голове, а ее глаза при этом закрыты и прекрасное лицо сведено судорогой, словно у безумной. У меня создавалось ощущение, что она пятится по какому-то подземному туннелю, из которого должна найти выход, чтобы не сойти с ума.