Сага о йорге (СИ)

Сама и Керлин молча повалили старика на землю. Замелькали, засвистели палки, молотя по голове, по рукам, и по тщедушному телу.

— Еще! — приказала Вигдис, требуя продолжения экзекуции. Сама и Керлин опять заработали палками.

Когда подручные Коровьей королевы остановились, Маленький Хан остался лежать вниз лицом. Затем пошевелился, сам перевернулся и сел, скрестив ноги. Поднял и нахлобучил на лысую окровавленную голову свой рваный малахай. Из-под шапки по коричневому темному лицу бежали красные подтеки. Но ни одного стона, ни даже гримасы боли не вырвалось и не промелькнуло — старик, казалось, был сделан из твердого камня.

— Так кто зарезал овец? — спросила Вигдис.

Но маленький старик в этот раз смолчал. И отчего-то он уже не казался маленьким, даже вот так, сидя на корточках перед великаншей. Вот так же, наверное, раскосыми жестокими щелями смотрят на убогих и глупых людишек окровавленные жертвенной кровью идолы злых восточных богов.

Есть неизмеримо огромный, живущий своей жизнью, сумрачный или солнечный, добрый или злой мир. И Сама, и Керолин, и Черная баронесса, и Маленький хан, и все рабы и полукровки в гарде, и хьярны в поселке, и этот остров, и другие острова, и Норленд, и Саар, и земли на юг от Саара, и все другие, известные и неизвестные земли. И этот огонь в очаге, и лес на террасах, и камни, и море, и она, полукровка-ногура Вигдис, и неуклюжая, похожая на тюленью тушку белобрысая хьярнка-рыбоедка Брета — все это один мир. Жестокий, неприветливый, но единый, сохраняющий гармонию и равновесие, где все части прижились и привыкли одна к другой — как может привыкнуть день к ночи, как привыкает ветер к морю, как уживаются хищник и его жертва.

— Я сказал Аяле — есть любовь, но ее нужно защищать. Что значит одна любовь, если нападут саккара? Мы с тобой всегда будем любить друг друга. Но я должен сделать выбор. Когда будущий воин-йорг принимает комплекс регенерации, то он не сможет никогда иметь детей, потому что воину нельзя терять ни частицы себя. Произойдет минусовой переход. Мы сможем усыновить ребенка. А она сказала — давай подождем. Не знаю, что с ней случилось, но потом мы виделись только в метальной связи…

Брета родила в начале лета, месяцем позже, чем Марга. На крайнем сроке живот у нее был просто огромным. Помогать принимать роды Вигдис позвала немую Негоду, и еще одну женщину из гарда — рабыню-молочницу Реббеку, потому что подозревала, что у Бреты, как минимум, двойня. А это очень часто, почти всегда — тяжелые роды. Отгородили шкурами закуток в пещере, поставили застеленный чистым полотном настил, на котором разделывали туши животных, вскипятили воды, вымыли тщательно руки. Когда начались схватки, зажгли несколько факелов.

Первый вышел легко. Мальчик! Крепкий и сильный. Брета даже перестала кричать, измученно улыбнулась, когда Вигдис положила ей на грудь ребенка.

— Йорги, — прошептала Брета. — Его зовут Йорги.

А потом началось страшное. Несколько часов Белая мучилась, чувствуя, как разрывается ее тело. Вигдис пришлось запустить руку… И сделать поворот, потому что младенец лежал неправильно. Но вроде все получилось… Показалась голова, в темных волосиках. Второй мальчик вышел поменьше, хиленький и слабенький. Брета уже ничего не могла говорить, только округляла глаза и мычала от страшной боли.

— Давай, миленькая, тужься, потерпи, еще немного… — отчаянно просили у Бреты. И все-таки выпросили. Вышел. Перерезали пуповину. Вот он какой!

Второй мальчик оказался намного меньше, хиленький и слабоватый. Брета уже ничего не могла говорить, только округляла глаза и мурлыкала от страшной боли…

— Какой же ты, Лукав… — произнесла Вигдис, хлопая мальчонку по спине. Раздался писк. Живой! Этот тоже — живой.

Двое младенцев уже лежали в сене, укутанные полотняными тряпками. Но это было еще не все.

У Бреты еще бугрился живот. Там был третий.

— Давай, давай! — подбадривала Белую Вигдис. Но сил у роженицы уже не осталось совсем. Она потеряла сознание.

Вигдис, Реббека и Негода поочередно пыталась привести ее в чувство, так, как всегда это делали во время родов — смазывали виски настойками, подносили к носу тряпки, смоченные в растворах с резкими запахами, похлопывали по щекам… Но ничего не получалась. Из тела Бреты непрерывно струилась кровь, собираясь в лужу на столе и выливаясь на пол.

— Ну что же ты… Давай, просыпайся! — бились над роженицей повитухи.

— Ничего не выйдет. Третий ребенок ее убьет… Не родит сама…

Вигдис почувствовала вдруг, как чужеродная сила, пребывающая ранее в Брете, словно разделилась на две части. Одна часть, несомненно светлая и хорошая, находится уже там, позади, в пеленках на сене, а другая — темная и страшная — еще внутри роженицы.

«…А потом я впервые убила. Моей внутренней темноте понравился вкус крови, и трепыхание жертвы, и незабываемое ощущение сытости и блаженства, когда ты принимаешь в себя чью-то жизнь! Свет — это моя добыча, и им можно насытиться, вонзая клыки в живое…» — вспомнилось Вигдис. «Меня звали Ханваг. Я была ургой, зверем — оборотнем, ожившей тенью человеческих страхов и ненависти…»