Сага о Певзнерах

Как и Иван Васильевич, она стала мишенью для скандальных, сенсационных насмешек и обвинений. Политическая «оттепель» все чаще сменялась заморозками. А разоблачения опять вошли в моду. Они редко опровергались. Обвинять вновь стало считаться доблестью, проявлением верности системе и государству, а защищать – подозрительным уклонением от «гражданского долга».

Директор нашей школы от «долга» не уклонялся. А уж в афанасьевском деле – термин «афанасьевское дело» витал в воздухе – директор был яростен и неукротим.

– Где ваше педагогическое чутье? – визгливо наступал он на Нину Васильевну. – Не уловить запаха аморальности в этой истории! – Она уловила запах похмелья, следы вчерашней директорской выпивки. – Мыслимо ли было из какой-то там Певзнер сотворять звезду? Разве что шестиконечную! Благо еще, самое мерзкое случилось за стенами школы. Но все равно и мы опорочены: пробили – они все пробивают! – серебряную медаль вместо волчьего билета. За моей спиной в буквальном смысле этого слова: у меня был радикулит. – Радикулитом именовались запои. – Разрушила семью, содействовала смерти замечательной женщины…

Покойную жену Афанасьева, которую ни в школе, ни в училище никто ни разу не видел, не сговариваясь, провозгласили «замечательной женщиной». Может, она такой и была? Но им-то откуда было известно?

– Ненавистники и добрые слова обращают во зло, – пояснил Игорь.

Директор школы, один из тех самозваных судей, о которых недавно размышлял Анекдот, и приговор вынес:

Я запрещаю вашему братцу переступать порог нашей школы! – Он выскочил из-за стола и, устремив свой нос-миноискатель прямо в душу Нины Васильевны, возопил: – Запр-рещаю! И в училище сообщу, что так называемый «театр» мы закрываем. Из-за непотребного поведения его руководителя, которого и на тысячу километров нельзя подпускать к подрастающей смене!

Это была запоздалая ответная пощечина.

Узнав, что Даша внизу, Афанасьев прежде всего схватил с полки электробритву. Не глядя, попал «вилкой» в розетку и стал утюжить лицо так энергично, словно от этого зависело для него нечто самое важное и решающее. Тщательно проверил ладонями результаты бритья… Из множества рубашек, что висели в шкафу, прижавшись друг к другу, как в магазине, он автоматически выхватил ту, которая, я еще раньше приметил, более всех шла ему. С той же автоматичностью, не выбирая, как актер наизусть произносит данные ему реплики, вытянул галстук под цвет рубашки. И с несвойственной ему суетной поспешностью исчез в другой комнате. Он боялся, что Даша не дождется его.

Минуты через три он вернулся в костюме, отутюженном, как перед премьерой.

Иван Васильевич с не покидавшей его судорожной торопливостью прошел в коридор, вовсе позабыв и о портрете жены, и о нас с Игорем. Хлопнул входной дверью.

А на пороге появилась Нина Васильевна.

– Он сошел с ума? – спросила она.

– Разве из-за любви не сходят? – ответил Игорь без своей излюбленной ироничности, а столь всерьез, что учительница, похоже, смирилась на миг с сумасшествием брата. Или – тоже не более чем на миг – сочла его сумасшествие закономерным.

Даша ждала Афанасьева возле подъезда. Она не спряталась во дворе, не укрылась внутри подъезда, а стояла на улице, где ее видели все: жильцы дома, прохожие. Она не прикрывалась какой-нибудь скорбной одеждой, хотя и не выглядела явившейся на свидание. Она была такой, как обычно. Обычно же одевалась со вкусом, не знавшим просчетов и вполне соответствовавшим тому безупречному вкусу, с которым сама была создана.

Даша воспринимала все происшедшее – кроме смерти! – как неизбежность: если б Афанасьев не полюбил ее, к нему бы все равно не вернулись те чувства к жене, которые уже увяли, испепелились.

Иван Васильевич как-то сказал ей, что любовь реанимации не поддается. И Даша начала страшиться смерти… Но не физической, а смерти его любви. При мягкости и женственности своей сестра была максималисткой: она неколебимо решила, что, если это когда-нибудь произойдет, она ни секунды не будет добиваться возвращения умерших, не поддающихся реанимации чувств. Даша поняла: самое естественное в проявлении души человеческой – любовь – чужда искусственному воздействию и не реагирует на него, какие бы усилия ни прилагались.

Афанасьев не выбежал, а вырвался из подъезда, как вырываются из неволи на волю.

– Ты пришла?

– Чтобы быть с вами.

«Даже сейчас?» – спросил его взгляд.

– Сейчас… и когда захотите! – ответила она вслух на его непроизнесенный вопрос. – Я ведь сама все начала. И первой отважилась сказать, что люблю.

– Но со сцены, – оправдывая ее, проговорил Иван Васильевич. – Зрители это приняли на счет Ромео.

– Хоть на счет Ромео, хоть на свой собственный! – ответила Даша с твердостью, которая вот-вот могла не выдержать и разбиться, подобно прочному, но сверх меры перегревшемуся сосуду. – Говорила я это вам. И вы меня поняли…

Она могла бы называть его на «ты», для этого были к тому времени все основания, но называла на «вы», лишь таким образом подчиняясь возрастному разрыву.