Сага о Тимофееве

Пока он раздраженно слонялся по комнате, руки его как бы непроизвольно захватывали кое-что из попавших в зону досягаемости и лишенных какой бы то ни было взаимосвязи деталей. Время от времени Тимофеев ловил себя на том, что пытается приладить к полуразобранной кофемолке шестеренку, которую подобрал на улице еще прошлой осенью. Но желания вникать в маленькие прихоти своих конечностей не было, и он продолжал хаотические блуждания в надежде, что случайно удастся набрести на единственно верный путь к спасению Фомина. При том он ни на миг не переставал ворчать на самого себя. Если бы кто-то задался высокой целью изучить физиологию процесса изобретательства, в Тимофееве он нашел бы самый благодатный материал для исследований. И, вероятно, не без удивления обнаружил бы, что далеко не последнюю скрипку здесь играет туповатый на вид спинной мозг, захватывающий власть над телом в моменты чрезвычайной загруженности головного. Это даже не интуиция, а какие-то подспудные, архидревние двигательные рефлексы, затюканные высшими эмоциями и безнадежно дремлющие в человеке с оставшихся далеко за пределами его генетической памяти времен массовых открытий. Именно они побудили еще кистеперую рыбу изобрести, как она могла бы написать в формуле изобретения, «способ существования, отличающийся тем, что для жизнедеятельности используется газовая смесь, в дальнейшем именуемая воздухом, в сочетании с передвижением посредством плавников по твердой, лишенной водного покрова, поверхности, в дальнейшем именуемой сушей». А что они вытворяли с первобытным человеком, который был отнюдь не обременен интеллектом! Они скинули его с насиженного дерева, зачем-то лишили такого удобного в диком быту хвоста, принудили хватать все, что под лапу попадается – вот он, момент истины! – и прилаживать к делу. Добывать огонь, затравливать мамонта, вытесывать каменный топор… Но человек взрослел и умнел. Он погружал себя в искусственно созданную среду собственных открытий, которые стремительно мельчали, вырождаясь в рацпредложения – порой ненужные, и все меньшее поле деятельности оставалось реликтовому рефлексу. Не оный ли рефлекс удостоился пренебрежительной клички «фантазия»?.. Вскоре сделалось хорошим тоном походя пинать его, загонять вглубь, вуалировать и скрывать, как стыдный атавизм. И вот уже фантастику записали в жанры третьего сорта, фантазеров – в блаженные, изобретателей – в чудаки. Вспомним: ведь и Тимофеев слыл в кругу друзей изрядным чудаком, и мнения этого не придерживались лишь девушка Света и Николай Фомин. И врожденный, исконно присущий живому существу рефлекс задремал, отчаявшись дождаться благодарности от разума, им же выпестованного. И трудно стало пробудить его от миллионолетней дремоты. А надо… Потому и пошли плодиться и размножаться всевозможные теории решения изобретательских задач, густо замешанные на фантастике, с которой в сумятице буден как-то позабыли содрать ярлык пересортицы. Потому и приобрело слово «чудак» уже не ругательный, а, скорее, ласкательный смысл. Но спит обиженный прогрессом рефлекс. Чуть приоткроет дремотно-мутный глаз, чутко зыркнет по сторонам, потянется, зевнет – и заработали на благо человечеству электроны, и расщепилось во вред ему же атомное ядро… А рефлекс опять уснул – до лучших времен.

– Тупица! – уже вслух выругал себя Тимофеев и остановился.

Он держал в руках недавно приобретенную в «Детском мире» новомодную игрушку – вычислительную машину для подрастающего поколения. Из нутра машины торчала знакомая уже кофемолка. Тимофеев потряс полуразобранной конструкцией, и та постыдно загремела.

– Вообще-то это мысль, – отметил Тимофеев. – И не самая дурная в моем положении. Беру свои слова обратно. Сейчас мы это безобразие закрепим, чтобы не сильно бренчало… впаяем парочку микросхемочек, если найдутся… и все это безобразие должно заработать.

Нет нужды подробно описывать, что произошло дальше. Разумеется, «безобразие» заработало. Что ему оставалось в руках народного умельца?

4. Что было вечером

Когда вечером девушка Света привела в комнату Тимофеева слабо упирающегося Фомина, хозяин сидел на диване, хлебал кофе из поллитровой кружки и блаженно улыбался. Он был закутан в одеяло, изо рта вырывался кисейный парок, на оконном стекле серебрилась изморозь.

– Витенька! – горестно вскричала Света. – Ты с ума сошел! Ты же заработаешь воспаление легких!

И она кинулась открывать окно, попутно убавив прыти у разгулявшегося холодильника. В комнату клубами ворвался горячий воздух с улицы.

– Проходи, Николай, садись, – гостеприимно сказал Тимофеев. – Я тебя спасать буду.

В тусклом взгляде Фомина блеснули искорки надежды.

– А как ты меня спасешь? – спросил он, придав голосу всевозможное спокойствие.

– А вот уж знаю как, – похвалился Тимофеев. – Видишь этот прибор? Не простая получилась штуковина. Амуроскоп называется.

– Непонятно, но здорово, – сказала девушка Света, поудобнее устраиваясь в теплом потоке, струившемся через подоконник. – Это прибор для глубинного зондирования реки Амур в поисках исторических ценностей?