Сагайдачный. Крымская неволя

Окаймленная по всем четырем сторонам роскошными пирамидальными тополями и стройными, темными иглами как бы тоскующих кипарисов, бросавших ровные тени по направлению знойных лучей южного солнца, вся зали­тая горячим светом этого знойного светила, которое сверка­ло алмазами в серебряных струях ниспадающих брызг фонтанов, эта площадь — площадь слез — представляла те­перь пеструю, волнующуюся переливами цветов и теней, ярких и мрачных, не передаваемую никакими красками картину. Шло торжище — смотрины невольников и неволь­ниц, выставка их качеств — похвальба их силою, выносли­востью или красотою, говор, крик, смех, дикие звуки ба­зарной татарской музыки — и среди всего этого тихий жен­ский плач и такая же плачущая мелодия невольницкой канты... Казаки узнали эту канту, этот знакомый им с детст­ва невольницкий плач, под звуки и горькие слова кото­рого они плакали когда-то, еще маленькими хлопчиками, у себя на родине. Около плачущей под кипарисом девушки и полуголого хорошенького мальчика стояли татары и, показывая на них пальцами, о чем-то горячо спорили. А посреди площади, у главного фонтана, на самом припеке, в невозможном рубище, сидел ветхий старик с глиняною мисочкою на коленях, в которой лежал недоеденный огурец и кусок черствого хлеба. Видно было, что старик был слепой, и что сейчас только он всенародно пообедал огурцом и поданным ему кем-то куском хлеба, а потом, перекрестив­шись на восток, стал пить из глиняного кувшина воду, по­черпнутую каким-то загорелым и босоногим татарчонком из бассейна и поданную нищему старику. Вокруг него, скучив­шись толпою, стояли скованные по двое и по трое невольники, которые недавно пригнали на своей каторге грузы из города Козлова и, подобно волам, сходившим в ходку за солью и отработавшим свое, теперь выгнаны были на кафинский рынок для перепродажи с барышом, ибо в Кафе неволь­ники ценились дороже, чем в Козлове — Евпатории.

— Сколько ж лет вы тут в неволе, старче божий? — спро­сил нищего один из невольников.

— Был тридцать лет в неволе, а теперь тридцать без году в великой пригоде, — усмехнулся старик.

— Сколько ж вам, дедусю, было лет, как вас татары за­брали?

— По двадцатому году взяли.

— А вы ж тогда не слепой были?

— Нет, видющий был.

— А когда очи потеряли?

— Перед самою волею, — снова усмехнулся старик.

— Как же это так, дедушка?

— Да так: как захотел я воли, то раз как-то и бежал с галеры, а меня поймали, да в горшие кандалы заковали... Я бежал другой раз — еще горше было. А как на тридца­том году ушел в третий раз, то меня поймали и очи выколо­ли... С того часу я и стал вольным: двадцать лет носил воду, и как стал недужий да старый, то и выгнали меня, как пса, на улицу, и вот уже десятый год, как я старцюю.

Глядя на эту живую развалину, невольники грустно кача­ли головою. Каждому представлялось, что и его ждет такая же горькая участь.

Сагайдачный и Олексий Попович слушали этот разговор, затершись в толпе, и обоих волновали свои думы. Сагай­дачному думалось, что рано или поздно, если только бог продлит ему веку, он уничтожит это разбойничье гнездо, весь этот Крым; истребив на всем полуострове последний след татарского владычества, он перенесет Запорожскую Сечь сюда, в Крым, поместит ее там, где когда-то был город Корсунь и где Владимир принял крещение. Старому мечтателю казалось возможным, увеличив Запорожское войско до ста тысяч, даже более — до двухсот, до трехсот тысяч, осадить свой кош у той богатейшей в мире бухты, которая вдается в землю у Корсуня, ныне Севастопольская бухта, и оттуда громить поганых, выбить турок из Анатолии, из всего Черноморского побережья, а потом перенести из Киева митрополичий престол — шутка сказать! — в самый Царьград _{[Царьгород (Константинополь) — теперь — Стамбул]}. Долой всех турок из христианской Европы!

А Олексию Поповичу вспомнилось, как и он был тут, в этой Кафе, в неволе, видел и этого старика, который и тогда уже был таким же ветхим и все пел своим разбитым голосом невольницкие и иные казацкие думы, а татары, слушая его и ничего не понимая, клали ему из жалости кто мелкую монету, кто кусок хлеба или дешевую овощь.

— Какой же вам? — долетал до них опять разговор старика с невольниками.

— Да невольницкой же, старче божий.

— Добре, заплачу и невольницкой... И старик, ощупав вокруг себя землю, нащупал свой нехит­рый инструмент, слаженный из какого-то деревянного ящика и перетянутый струнами, которые навертывались на вколо­ченные в один бок ящичка колышки. Он потрогал струны, прислушался к их нестройному дребезжанью, повертел ко­лышки, подстроил свои самодельные гусли и, вскинув к не­бу свои выколотые, вытекшие и давно закрывшиеся глаза, затянул что-то хриплое, жалкое, болезненное.

Невольники набожно перекрестились, словно бы это на­чалась обедня или печальная лития.