Сагайдачный. Крымская неволя

— Ивашко! Потурнак! — всплеснул руками Олексий По­пович.

— Я, Олексиечку! Я сторожей напоил, покотом лежат...

В этот момент в разных местах вспыхнуло зарево, и высокие иглы минаретов как бы загорелись багровым ру­мянцем... Зарделись и вершины тополей, словно бы ночью всходило солнце...

— За работку, детки! До брони! — раздался повелитель­ный голос Сагайдачного.

Крепостные ворота распахнулись настежь, и в них, как в пробоину корабля врывается захлестывающая его вода, хлынули запорожцы. Толпы их с пылающими на ратищах пучками пакли, которая у них была раньше припасена и тотчас же при входе в город зажжена, рассеялись во все концы, зажигая все, что могло гореть, и оглашая воздух неистовыми криками...

Кафа разом превратилась в пылающий костер. Отчаянные крики проснувшегося населения, треск и гул горящих зда­ний, рев скота, плач женщин и детей, страшные вопли убиваемых и бросаемых в огонь несчастных жертв казацкого мщения, радостные вопли вырвавшихся на свободу неволь­ников, тут же на улицах, на площадях, среди зарева пожара разбивающих о камни свои оковы, и к довершению всего шумные порывы ветра, поднявшегося вместе с пожаром, — вся эта адская картина вполне выразила собою то ужасное время, когда люди были те же звери и как звери обраща­лись с себе подобными. Как ни пронзительны были кри­ки женщин и детей, вопль и стоны убиваемых, звериное рыканье обезумевших от крови казаков, как ни оглушителен был гул и треск пожара, но над всем этим господствовал общий отчаянный вопль: «Алла! Алла!» Улицы и площади покрылись трупами убитых и рыдающими над ними жен­щинами, которых казаки не трогали. Другие искали спасенья в бегстве, кидались с городских стен, и если оставались в живых, то или спешили укрыться в садах и горах, или бросались в море, чтобы достигнуть какого-либо корабля.

Скоро невольничий рынок стал наполняться кучами вся­кого добра — товарами, выносимыми из лавок, дорогими одеждами, уносимыми из горящих домов, мешками и бочон­ками золота и серебра, драгоценными вооружениями и конскою сбруею...

И тут же на рынке, у знакомого нам фонтана, в струях ко­торого отражалось теперь кровавое зарево, сидит слепой не­вольник и, покачиваясь из стороны в сторону, перебирает своими костлявыми пальцами жалкие струны своего жалкого инструмента и поет что-то своим плачущим голосом. Но рев пожара и вопль людей заглушают его строгое рыдающее пение...

При зареве пожара видно было, как прекрасные тополи и кипарисы, охваченные пламенем, чернели и превращались в тонкие, обугленные иглы. В воздухе, над длинными языками пламени, носились испуганные птицы и, застигнутые дымом, охваченные горячими струями ветра, стремглав падали в пы­лающую бездну и погибали... Все, казалось, горело: и дома, и мечети, и минареты, и мрачные, теперь светящиеся крепо­стные стены с башнями, и красные лица снующих в пламени казаков, и их одежды, освещаемые багровым заревом...

— Бей о камень младенцев их! — кричал Олексий Попо­вич, показываясь на площади, сильно пошатываясь.

Он, по-видимому, успел шибко хватить после продолжи­тельного казацкого поста и теперь находился в самом воз­бужденном состоянии, грозил кому-то кулаком в воздухе и путался с саблей, которая колотила его по ногам и мешала идти.

 — Бей о камень младенцев! — орал он.

— А! Какой это черт меня за ноги хватает!.. Бей! Режь!

В это время какой-то маленький ребенок, по-видимому, татарочка, курчавенькая и босоногая, очутившись одна на ярко освещенной площади и не зная, куда бежать и кого искать, громко плакала. Олексий Попович наткнулся на нее и остановился.

— Чего ты плачешь? — вдруг ласково заговорил он к та­тарочке.

Девочка, увидев незнакомого, еще пуще заплакала.

— Да не бойся, дивчинко... А! Аспидове! Какое ж оно хорошенькое!

— И пьяный добряк нагнулся к ребенку, гла­дил его головку, заглядывал в глаза.

— Вот хорошенькое! Ай-ай! Ну, иди ко мне на ручки, не бойся.

— И он, несмотря на слезы девочки, взял ее на руки, продолжая гладить.

— Постой, не плачь, я пряник дам... У меня хорошие пряники, сладкие...

— И он, действительно, достал из кармана пряник, захваченный им где-то в ограбленной лавке.

— Где твоя мама? — допытывался он у девочки, забыв, что она его не понимает, и суя ей пряник.

— Я понесу тебя к маме...

Другие казаки, нагруженные добычей, завидев пьяного товарища с ребенком на руках, не могли удержаться от смеху, как ни была ужасна картина, окружавшая их.

— Эй, Попович, где ты ребенка достал?

— Да это его ребенок, это ему привела татарка, как он еще в неволе был.

— Что ж, ты его грудью кормишь, что ли?

В это время вспыхнуло зарево и на море: это распоряжал­ся Небаба, зажегший турецкие корабли в гавани.

— Гей, братцы, сторонись! — кричал кто-то неистово.

Все оглянулись: освещаемый багровым пламенем и весь согнувшись под какою-то тяжелою ношею, шел Хома. Увидев его, казаки и руками всплеснули: силач Хома нес на плечах пушку!

— Да это Хома! Смотрите, панове: он пушку несет!

— Батечки, целую гаковницу прет!

— Вот Вернигора, один пушку тащит!