Сагарис. Путь к трону

Безмятежный Пантикапей, главная твердыня Боспорского царства, окунувшись в вечернюю негу, отдыхал от трудов праведных.

ГЛАВА 2

Савмак привычными движениями снимал воинскую амуницию. Сегодня выдался трудный день: меоты пригнали в Пантикапей табун лошадей для царской спиры, и наёмные гиппотоксоты, стоящие по рангу гораздо ниже личной охраны царя, объезжали ещё не знавших седла дикарей. Горячие, чистокровные жеребцы нисейской породы, специально взращённые в степях Меотиды для боспорского царя, доставили много хлопот укротителям, несмотря на то что среди них были лучшие из лучших, в основном миксэллины.

Теперь Савмака узнать было трудно. Он повзрослел, возмужал, раздался в плечах. Коротко остриженные на эллинский манер волосы открывали высокое чело, ещё не изборождённое морщинами ранней зрелости, проницательные серые глаза сверкали умом и той особой настороженностью, обычно отличающей людей немало повидавших и переживших, которым есть что скрывать от окружающих.

По прибытию в Пантикапей гребцы-рабы пиратского миопарона «Алкион» разделились: римляне и фригийцы вернулись в родные края, эллин-флейтист уехал в Херсонес, где у него жили родственники, а два скифа, проданные в рабство вождём своего племени за долги, предпочли остаться в столице Боспора, нанявшись конюхами в царские конюшни. Фракийцы, дети суровых гор, восхищенные красотой и богатством Пантикапея, тоже последовали их примеру, записавшись в царскую хилию, где служили только выходцы из Фракии, откуда были родом и ныне правящие на Боспоре Спартокиды.

Лишь Савмак, Тарулас, Пилумн и гигант-кормчий римской триремы Руфус некоторое время болтались без дела по столице, перебиваясь случайными заработками в гавани. Впрочем, это обстоятельство их мало смущало — опьянённые воздухом свободы, они пребывали в блаженном состоянии, чувствуя себя как рыбы в воде среди многочисленного и многоязычного городского демоса. Вскоре у них появились новые знакомые и приятели среди моряков, грузчиков, вольноотпущенников и рабов, к которым они питали особую слабость но вполне понятным причинам. «Алкион» решили пока не продавать, хотя на такое добротное и быстроходное судно положили глаз многие купцы, — оставили его стоять на приколе в небольшой бухточке под присмотром старого морского волка на покое, полупирата, забулдыги и сквернослова, что особенно импонировало Пилумну, нашедшему в нём родственную душу.

Макробий, едва ступив на причал гавани, исчез, будто его поглотил Тартар. Месяца два о нём не было ни слуху ни духу. Что, собственно говоря, вовсе не волновало нашу четвёрку. Но однажды их разыскал посыльный, передал значительную сумму денег — Пилумн от такой щедрости долго не мог прийти в себя, пока не напился до изумления, — и пригласил от имени Макробия отужинать в городском пританее, от чего уже Тарулас-Рутилий едва не лишился дара речи: на такую честь могли претендовать только люди богатые и знатные, не чета им, бездомным бродягам. Бывший римский центурион хотел было отказаться, но Руфус и особенно Пилумн, большой любитель дармового угощения, настояли на столь лестном приглашении, и дней десять спустя наша четвёрка в новых одеждах, купленных за деньги Макробия, важно возлежала на мраморных скамьях пританея в окружении вышколенных слуг и поваров, исполнявших любую прихоть гостей. Сам ростовщик так и не показался, но всё тот же посыльный, пронырливый малый — каллатиец, передал им пергаментные свитки — договора, обычно заключаемые с царскими наёмниками. Это обстоятельство и вовсе добило простодушного Пилумна, тут же осушившего три чаши подряд за здоровье бывшего покровителя.

Так Руфус, Тарулас и Пилумн оказались в казармах аспургиан*, набранных, в отличие от воинов-фракийцев царской спиры, со всей Ойкумены, а Савмак, записанный в договоре как миксэллин из Танаиса, где их было больше всего, нанялся гиппотоксотом. Вскоре Тарулас и Пилумн стали лохагами, Руфуса назначили учителем борьбы, и только Савмак старался держаться как можно незаметнее, лелея мысль каким-либо образом добраться до Неаполиса. Что было совсем не просто...

Таврика бурлила. Скифы царя Скилура, усиленные переселенцами с берегов Борисфена, постепенно вытесняемыми оттуда племенами сарматов, захватили Калос Лимен, Керкенитиду*, осаждали Херсонес и даже отдалённые крепости хоры Боспора. Богатые земледельцы боялись выезжать на свои наделы из-за летучих скифских отрядов, часто возникавших как привидения в предутреннем тумане и после скоротечной схватки, ограбив поместье, исчезавших так же мгновенно и бесшумно, будто их испаряли первые солнечные лучи. И только горький дым обугленных пшеничных полей да собачий вой, похожий на поминальный плач, ещё долго витали над затаившейся степью, предупреждая боспорцев о нынешних и грядущих напастях.