Сайонара

Я задрожал. Затем я начал яростно стирать помаду рукавом, не заботясь о том, что испорчу летний пиджак. Я тер и тер, пока следы помады не исчезли полностью. Под надписью на зеркале была нарисована стрелка, указывающая на ступеньки лестницы. Одна из моих рабочих рубашек висела на перилах. По спине шла надпись:

Я расскажу им, что вы сделали со мной.

Я сорвал испорченную рубашку. Интересно, что такое я с ней сделал? Предоставил свой кров после того, как она лишилась отца? Вторая стрелка указывала наверх. Послушный слуга, я следовал ее приказам. На двери был написан лозунг, словно плакат на политической демонстрации:

Это наказание за то, что вы пренебрегали своей женой.

Охваченный гневом, я взбежал по ступенькам и ворвался внутрь. Растерзанный инструмент лежал посередине комнаты, рядом валялся большой молоток. Виолончель покрывали вмятины и царапины. Колки были сломаны, дека свернута набок, струны искорежены. Я решил, что Марико била виолончелью по татами, высоко поднимая ее над головой. Никогда уже этому инструменту не суждено издать ни звука. Какая ненависть могла вызвать подобную ярость? Марико даже не поленилась разломать смычок надвое. Я присел на корточки, скорбя над деревянными остатками. Через всю стену тянулась самая ужасная надпись из всех:

Я скажу им, что вы меня изнасиловали.

Я покачнулся. Что заставило Марико угрожать мне? Неужели она так ненавидит меня, что готова заявить в полицию? Жесткие и грубые слова испещряли стены. Я не мог их читать, каждое слово болью отзывалось в сердце. Стоя на коленях, я попытался поднять виолончель и соединить сломанные части. Зазубренные деревянные края цеплялись за брюки. Я перевернул инструмент. Большая часть задней стенки тоже была разбита. Вооруженная только помадой и молотком, Марико умудрилась превратить комнату в руины.

По плинтусу шла надпись:

Еще не видели семейный алтарь?

Я положил инструмент на пол и ринулся вниз по ступенькам.

Марико забрызгала чернилами весь алтарь. Она разбила стекла в рамках с фотографиями и зубочисткой выковыряла глаза изображениям наших родителей. Марико пририсовала бороды нашим матерям, а отцов превратила в рогатых и зубастых чудовищ. Только твою фотографию она оставила нетронутой, зато внизу было нацарапано:

Твое пренебрежение заставило меня покончить с собой.

Я захлебнулся рыданиями. Знаю, глупо было так расстраиваться, но я не мог ничего с собой поделать. За что? Что я ей такого сделал?

Над оскверненным алтарем шла последняя надпись, выведенная чернильным пальцем:

Еще не потеряли работу, господин Сато?

Каким же идиотом я был! Как заблуждался!

Я смел осколки стекла в совок и выбросил фотографии. У меня не хватило мужества убрать остальной беспорядок. Вместо этого я проглотил тост, принял душ и переоделся в чистую рубашку и брюки. Затем вынул из стенного шкафа портативный телевизор. Состояние госпожи Танаки не улучшилось, но по крайней мере оставалось стабильным. Доктор Оно был исполнен оптимизма. Наоко отпросилась с работы и, похоже, поселилась рядом с кроватью тетушки. Она все так же болтала с неподвижной госпожой Танакой, словно не прекращала это занятие с тех пор, как я оставил ее в ночь на воскресенье. У тети и племянницы под глазами были одинаковые синяки, словно в отсутствие медсестры они обменялись боксерскими ударами. Занятая тетушкой, Наоко даже не подумала спросить меня, почему я не на работе или почему не вернулся в больницу в воскресенье, как обещал. Девушка радостно улыбнулась и всплеснула руками, увидев портативный телевизор. Наоко уверяла, что госпожа Танака вполне способна слушать любимый сериал «Жизнь и любовь девушек из лифта».

Я оставался в больнице до темноты. Я мог бы остаться там и на ночь, но не хотел использовать болезнь госпожи Танаки как предлог, чтобы не возвращаться домой. Нельзя позволить Марико запугать себя до смерти! Завтра – день весенней уборки, я возьму щетку и соскребу со стен все эти клеветнические надписи. Я также уберу изуродованную виолончель и вызову слесаря, чтобы сменить замок на входной двери.

Дома я сразу же направился в пустующую комнату. В воздухе висело воспоминание о совершенном насилии. Вид инструмента, разбитого и израненного, наполнил меня горечью. Я вынул из комода старое красное кимоно и прикрыл инструмент шелковой тканью, чтобы скрыть следы увечий.

Ночью сердце мое терзали печали. Воспоминания об утренних событиях в офисе заставляли сгорать от запоздалого стыда. Я должен принять как великую честь любое наказание и работать как вол, чтобы вновь заслужить уважение коллег. Впрочем, сегодня ночью мне казалось, что проще будет забраться на Фудзияму в балетных тапочках.

Еще не потеряли работу, господин Сато?