Сайз новогодний. Мандариновый магнат

— Он мой сын. Ты просто игрушка. Я тебя купил на три дня, — черт, что я несу? Мой сын слушается эту чужую девку беспрекословно. И это жутко бесит. Я не злюсь на нее. Точнее злюсь, но не на эту дуру, в глазах которой застыли слезинки. Ненавижу себя, свою реакцию на проклятую бабу. Она будит во мне темные инстинкты, заставляющие предать память Альки. Нет, я монахом не жил, но там была чисто физиология. А эта курица лезет куда — то глубже, в запретные закоулки, забирается под кожу, и кажется что я уже вечность пытаюсь прогнать наваждение. Но так ведь не бывает. Я знаю ее всего один вечер. И эта вечность заставляет меня болеть и маяться.

— Ну и прекрасно, — ее этот нос курносый, недовольно наморщенный, раздражает даже рецепторы мозга, отвечающие за самосохранение. — Я игрушка, ты магнат. Кстати, ты в какой области магнат?

— Я квашу и рублю капусту, — хмыкаю, наблюдая за ползущей от удивления вверх бровкой мерзавки.

— Квасить тебе нельзя, — снова напоминает она.

— Это я уже понял, что ты зациклена на своем желании. Но, вынужден тебя разочаровать. Я не алкаш, и под заборами не лежу в костюмах от Хьюго Босс. У меня сеть заводов по производству овощных и фруктовых консервов в нашей стране и за рубежом. А капусту нашу едят даже в Австралии.

— Кенгуру? — рассеянность в ее голосе очень смешит.

— И кенгуру, наверное, тоже, — не сдержавшись смеюсь я. Ей идет это сосредоточенное выражение лица. Девка похожа на розанчик, эдакий вредный хищный цветочек, способный проглотить. — А еще мои предприятия производят соки и другие полезные продукты. Так что да, я жутко люблю квасить. Придется тебе с этим смириться, курочка.

— О, это прогресс, — кривит она в улыбке свои ведьмячьи губы, похожие на переспелую ягоду. — Не курица? Курочка? Глядишь к концу третьего дня дорасту до бройлера.

— Жаль до жар-птицы, вряд — ли. Не зли меня, — в голове мутится от ее нахального тона. Чертовы губы. Чертова девка. Она не сопротивляется, когда я хватаю ее за затылок и с силой вгрызаюсь в мягкую плоть. На вкус ее рот сладкий как ягода. Да она и не смогла бы. Я загнал чертовку в угол. Но и отвечать на мой поцелуй не торопится. Обмякла как кукла тряпичная, и только глаза выдают ее страх, смешанный с болью и злостью. Гремучая смесь.

— Мам, я готов, — несется из холла, вышибающая дух, радость, заставляя меня резко отпрянуть от моей клубничной жертвы. — Я еще лопату взял. В замке же надо будет копать чего — нибудь.

— Пусти, — стонет девка, так жалостно, что у меня поднимаются волоски на всем теле. — Меня ждет Вовка. А я не готова.

— Прости, — морщусь, не желая отпускать добычу.

— Я построю крепость и уйду, — дрожит она своим комариным писком.

— Да, пожалуй так будет лучше, — до боли сжав пальцами переносицу хриплю я. Она уйдет, и унесет с собой сумасшествие новогодней ночи и, кажется, душу этого дома.

— Но сейчас, Глеб, пожалуйста, не разочаровывай сына, — ее шепот касается сердца. Да, именно так. Я не думал, что такое бывает. — Он так ждет

— Нет. Я уезжаю на работу.

Бежать. Надо просто уйти, чтобы не видеть, как она испаряется в снежном танце. Просто малодушно свалить и ее не останавливать. Нам и так хорошо с сыном. Было хорошо, пока на мои колени не свалился помпончатый ангел в варежках из снежных хлопьев.

Сижу в кабинете и слушаю радостный смех и визг, полный счастья. Я не знаю, что на меня нашло. Затмение что ли на солнце случилось, а может это морозный морок, заколдовавший наш с сыном замок. Час прошел, как она ушла, но я до сих пор чувствую вкус клубничного фраппе на своих губах, и не могу дышать. Маленькое фото на столе меня сегодня раздражает. С него смотрит Алька. Нет. Не осуждающе, а зло. Буравит взглядом, словно обвиняя в предательстве. Странно, мне всегда нравился этот снимок, и только сейчас я замечаю, что смотрел на него неправильно. Предвзято, что ли. Как на икону, виня себя и пытаясь вымолить прощение. Шесть лет выжигающей душу вины. Шесть долгих лет осознания, что я сам виноват в том, что моя жена меня возненавидела. Что предпочла умереть, лишь бы не быть со мной. Что рискнула жизнью сына, для того, чтобы сделать мне еще больнее.

Фотография летит в камин, кружась как завьюженная.

— Я не виноват, ты слышишь? — кричу я, подняв к потолку лицо, будто моя боль сможет меня услышать. Нельзя заставить человека любить. Алька не смогла себя принудить. А я просто вовремя не понял истины. Жил, как будто черновик. И теперь снова лезу в ту же самую ледяную реку, в которой нет брода. Но я пробуждаюсь. И кажется оживаю. И виновата в этом визжащая за окном курица.

— Леся, я приеду? — клин клином вышибают. В телефоне молчание, но я знаю, что конечно она меня примет. Это одна из ее служебных обязанностей.

— Буся, только прихвати фруктиков и шипучки с золотыми хлопьями, — гнусит моя отдушина, вся насквозь ненастоящая. Но тем лучше, она не сводит с ума и пахнет не сладостью, а горьким деревом с нотками кофе. Это как раз то, что мне сейчас надо для отрезвления.